Японский солдат - Симота Сэйдзи

Тадзаки назвал вымышленное имя и звание.

Пока допрашивали Ёсимуру, он выяснил у Такано, что интересует офицера, и решил не говорить ни слова. Однако Арита был так настойчив, что Тадзаки все это в конце концов надоело, и он сообщил, что его зовут Ямада Санкити и что служил он в звании ефрейтора.

Арита сразу же без всяких церемоний перешел с ним на «ты».

— Ну что ты упираешься, — наседал Арита. — Что толку в том что ты не назовешь своего имени. Наоборот, тебе же будет хуже. Старший унтер-офицер Ёсимура все как есть сказал. И тебе ни к чему свое имя скрывать.

Вернувшись в палатку, Тадзаки предупредил Ёсимуру:

— Имей в виду: теперь я ефрейтор Ямада. Смотри не проговорись!

Не успел он произнести это, как в палатку вошел Арита. Появился он буквально следом за Тадзаки, так что можно было предположить, что он все слышал. На этот раз Арита пришел один.

— Замучился я с вами, — сказал он смеясь. — Не один десяток японских солдат повидал я здесь, но такие упорные еще не попадались — даже имя, как клещами, вытаскивать приходится! Уж это-то пленные обычно говорят. Может быть, и лгут, конечно, но говорят.

Арита присел на раскладушке рядом с Ёсимурой.

— Я хотел бы поговорить с вами, — сказал он. — С глазу на глаз. Видите ли, мне непонятно, почему вы так упорствуете. В вашем случае плен — вовсе не бесчестье и не позор. В чем же дело? — сказал он пристально глядя на Ёсимуру. — Может, вы объясните мне, я хочу понять вас…

Ёсимура растерянно молчал.

Арита завел этот разговор, несомненно, для Такано.

— Поскольку я японец, — продолжал Арита, — я, конечно, не могу не знать о «Кодексе воинской чести». «Лучше смерть, чем позорный плен»… и так далее — это, в общем-то, понятно как доктрина. И я считаю, что во время войны нужно поддерживать в армии высокий боевой дух. Однако все имеет предел. Вот гляжу я на пленных, которых привозят сюда, и думаю: ведь едва на ногах стоят от голода! Как и вы, впрочем. Почему же не сдались, почему довели себя до такого ужасного состояния? Мне кажется, в этом есть что-то бесчеловечное, противоестественное. Если сражаться до полного истощения входит в «Кодекс воинской чести», то я отказываюсь понимать его. В любой другой армии таких солдат сочли бы национальными героями. Я считаю вас доблестными воинами, а вы стыдитесь своего положения. Почему?

Арита говорил, время от времени поглядывая в сторону Такано. Было ясно, что его интересует именно этот пленный.

— Ёсимура-сан, что вы на это скажете? — спросил он и, вытащив сигарету, протянул ее Ёсимуре. — Не хотите?

— Спасибо, нет. В прошлый раз у меня голова закружилась, — отказался Ёсимура.

— Да, пожалуй, пока вам не стоит курить. Нужно немножко набраться сил, тогда уж… В Торокина вам будут выдавать сигареты.

— Ну а ты как? Закуришь? — обратился Арита к Тадзаки. — Или тоже голова кружится?

— Нет, у меня не кружится.

— Тогда бери.

— Спасибо.

Тадзаки встал, вытащил из пачки сигарету и потянулся к зажигалке, которую поднес ему Арита.

— Ну, что же вы скажете, Ёсимура-сан? — снова повторил свой вопрос Арита.

— Знаете ли, — покачал головой Ёсимура. — Я и сам не очень хорошо во всем разобрался. Мне и самому кажется: нет ничего зазорного в том, что мы попали в плен. Нам ведь ничего другого не оставалось. С утра твержу это и все же места себе не нахожу, отчего — не понимаю.

— Вот, вот, — кивнул Арита и добавил тихо, словно про себя: — У всех одно и то же! — Затем отбросил недокуренную сигарету, придавил ее каблуком и сказал: — Все пленные, которые прибывают сюда, говорят одно и то же. Сами-то они не считают плен позором, но боятся, что народ осудит их, будет презирать за поведение, недостойное солдата императорской армии. Потому-то душа у них неспокойна. И каждого мучает? мысль: «А может, я все-таки виноват?» И вы, наверно, тоже задаете себе этот вопрос.

— Да, пожалуй, — тихо ответил Ёсимура.

— Когда я понял, что большинство пленных волнует именно эта проблема, я стал убеждать их: «Если вы сами не считаете свой плен позором, какое вам дело до того, что скажут люди! Лишь бы вы сами были уверены в том, что правы». Однако я понял, что мои аргументы не действуют. Теперь я говорю совсем другое, я говорю, что японская армия и весь ее кодекс, который они так свято чтут, перестанут существовать, как только кончится война.

— Как это армии не будет? — спросил Тадзаки.

Такано взглянул на Ариту. Но тот, не отвечая на вопрос Тадзаки и глядя только на Такано, заговорил совсем о другом:

— Когда мне пришлось участвовать в войне против Японии, я сначала переживал. Мой отец и моя мать и сейчас отбывают наказание за то, что они были против этой войны. Я очень страдал оттого, что мне, как американскому гражданину, пришлось идти в армию. Умом я понимал, почему война с Японией нужна, но душою не мог принять этого. Однако, насмотревшись на порядки в японской армии, я постепенно изменил свои взгляды. Особенно после того, что я увидел на этом острове. Солдаты умирали с голоду и все же продолжали сопротивляться, их заставляли воевать, хотя всем давно ясно, что сопротивление бессмысленно. Всеми операциями руководила верховная ставка. Японские солдаты вынуждены бессмысленно гибнуть только потому, что этого желает командование. Как я уже сказал, я считаю порядки в японской армии бесчеловечными. В армии союзников вы не увидите ничего подобного. Познакомившись поближе с японской армией, я понял, что необходимо бороться с милитаризмом и фашизмом. Союзническое командование сейчас обсуждает те меры, которые необходимо предпринять в отношении побежденной Японии. Мне же совершенно ясно одно: прежде всего нужно ликвидировать японскую армию. Нужно не только распустить ее как организацию, но и вырвать с корнем ее идеи из сознания людей. Ради этого-то Объединенные Нации и ведут войну. Так что Япония, в которую вы вернетесь, совсем не будет похожа на прежнюю.

Чувствовалось, что Арита говорит искренне. Его слова о том, что Япония совершенно изменится после войны, потрясли Ёсимуру.

— Я думаю, — продолжал Арита, — что Япония в этом году капитулирует. Так что в будущем году вы наверняка сможете вернуться на родину.

Вернуться в Японию?! И уже в будущем году?! Ёсимура не мог даже представить себе, что такое возможно.

— Во всяком случае, не вешайте нос! — Арита хлопнул Ёсимуру по колену и поднялся. — Поправляйтесь, набирайтесь сил. Прежде всего восстановите здоровье.

Вошли охранники, они принесли кофе.

— В десять утра и в три часа дня здесь принято пить кофе, — сказал Арита. — Может быть, он вас и не очень насытит, но хотя бы подкрепит — в кофе много молока.

Арита пошел к выходу, но, видимо вспомнив что-то, обернулся.

— Да, совсем забыл. Скоро должен прийти санитар. Если у вас есть жалобы, скажите ему все без стеснения. И еще: Ёсимуру-сан и Ямаду-сан завтра утром, должно быть, отправят в Торокина.

В тот вечер они поужинали рано — в пять часов и, так как делать было нечего, улеглись на раскладушки. Но заснуть не удавалось — все трое были слишком возбуждены событиями этого дня и беседой с Аритой. К тому же в палатке было очень светло от наружных фонарей. Края палатки были завернуты наверх, так что она была открыта со всех сторон. Они привыкли к сумраку джунглей, и теперь яркий свет раздражал их, как кротов, выползших из темной норы. Вокруг медленно, сменяя друг друга, ходили часовые, и это еще более явственно, чем днем, напоминало им о том, что они пленники.

Из столовой доносились громкие звуки радио, которое не выключалось с обеда. Высокий женский голос что-то сердито выкрикивал — по-видимому, по радио передавали спектакль, — слов они не понимали, и это раздражало еще больше.

В соседних палатках не смолкал смех и говор — солдаты, собравшись группами, играли в карты, отовсюду неслись громкие голоса.

— С обеда в карты режутся. Неужели это так интересно? — сказал Ёсимура.

— Так ведь на деньги же! Иначе азарта не было бы, — отозвался Тадзаки.

— А разве жандармы играют в карты?

Японским военнопленным трудно было представить, что солдаты жандармской части могут играть в азартные игры. Однако здесь, в этом лагере, все разбивало их привычные представления об армии: солдаты не отдавали честь офицерам, не ходили строем.

Кровати пленных были завешаны прозрачными москитными сетками из белой льняной нити. Длинная сетка прикреплялась на столбики с четырех углов кровати. Спать под ней было тяжко — они давно уже отвыкли от москитных сеток, — тем более что сетка была натянута низко, едва-едва не касалась носа, и снимать ее не разрешалось. Тадзаки однажды сдернул было сетку, но тут же подскочил охранник и натянул ее снова. Видимо, здесь твердо соблюдали правило — спать только под москитной сеткой, — это спасало от малярии. В лагере защищались от малярии всеми средствами. После ужина пришел охранник и приказал опустить рукава рубашек, объяснив, что скоро стемнеет. Он принес также хинин и бутылку какой-то жидкости. Они должны были намазать ею руки и лицо. Это снадобье из нефти пахло не так уж противно, но очень не хотелось ходить вымазанными, и, чтобы избежать этого, они решили натянуть москитные сетки и поскорее забраться в постели, тем более что делать все равно было нечего, да и к тому же всех давно клонило ко сну.