Это безумие - Теодор Драйзер

Флобером, Мопассаном, Бодлером. У нее в комнате имелся небольшой сундук или ящик, доверху набитый самыми главными книгами тех авторов, что интересовали ее больше всего; было среди этих книг и несколько романов Золя в английских переводах. Однажды, в ее отсутствие, ее набожный отец заглянул к ней в комнату, обнаружил ящик с книгами и обследовал его содержимое. Добавлю, что, помимо книг, Элизабет хранила в этом ящике несколько пачек сигарет. Книги и сигареты явились последней каплей.

Ее отцу даже в голову не могло прийти, что его дочь живет совсем другой жизнью, чем он и его жена. Кончилось все громким скандалом, который навсегда изменил ее отношения с родителями. Нет, никто из отчего дома ее не выгонял – отец был человеком другого сорта, – но теплые, дружеские (хотя порой и натянутые) отношения, которые существовали в семье, теперь навсегда изменились. Отец не то чтобы не хотел – не мог взять в толк, как это женщина или девушка может читать подобные книги, да и вообще проявлять к ним хоть какой-то интерес.

Отец счел, рассказала мне Элизабет, что у его дочери голова идет кругом, что она отбилась от рук, бросила вызов чистым семейным помыслам. Вместе с тем, человек глубоко верующий, он не мог позволить себе судить дочь слишком строго. Даже теперь речи быть не могло о том, чтобы лишить ее крыши над головой. Он даже не отругал ее всерьез, а вместо этого взял из ящика дочери несколько книг, отнес в кабинет и запер в ящик письменного стола.

Когда Элизабет вернулась, отец позвал ее к себе и достал три книги: «Земля», «Нана» и кое-что еще. На беду, в некоторых из них имелись иллюстрации в духе Ропса[7].

– Дочь, эти книги я нашел у тебя в комнате, – сказал он и замолчал в надежде на то, что Элизабет что-то ему ответит. Не дождавшись, он продолжил: – Не знал, что ты такая вероотступница. Вот что бывает от увлечения образованием. Мне сказать больше нечего. Попрошу об одном: вынеси все эти книги и все прочее в том же роде из моего дома. Храни их в любом другом месте – только не здесь, у тебя ведь есть собственные деньги. Теперь ты больше со мной не считаешься, сама знаешь. Но у себя дома я эти книги не потерплю, и, пока ты здесь живешь, будь добра, выполняй мои желания».

Говорил ее отец спокойно, и все же, хотя человек он был физически сильный, руки у него дрожали.

Вот чем закончился рассказ Элизабет о ее домашних злоключениях.

Ее жизнь, при всех ее несомненных преимуществах, потеряла для нее всякий смысл. Она уж было совсем отчаялась, но тут ей попались на глаза мои книги. По ее словам, она впервые почувствовала, что в мире есть человек, который готов ее понять, кому может понравиться ее красота и ум, кому она сможет отплатить за то, что он для нее сделал, пусть даже сделал совсем немного.

Тут только начал я понимать, чем объясняется ее напряженный, печальный, задумчивый взгляд, ее какое-то натужно-бурное веселье. Она была существом тревожным, погруженным в себя, умела при этом предаваться радостям жизни; умение это, как вскоре выяснилось, отличалось гипнотическим действием. Этой способностью ей удавалось заразить и других, меня в том числе.

К такому человеку, как она, можно обратиться за утешением, подумалось мне. Я видел жизнь такой же, какой видела ее она, – правда, без чрезмерного, неумеренного стремления к совершенству, желания не только добиться его, но и сохранить.

Замечу в этой связи, что многие женщины, даже непостоянные, стремятся в гораздо большей степени, чем мужчины, удержать того, кем восхищаются. Они инстинктивно хотят это восхищение любой ценой сохранить, поместить священное пламя любви в тихое, спокойное место, где бы ветер не задул его, и там, в этом укромном месте, ему в одиночестве поклоняться.

Мужской же дух, управляемый мужским характером, беспокоен, тревожен, он довлеет над миром. Охваченный чувством, страстью, он недолго будет оставаться в неподвижности.

Что до меня, то в те годы я был почти патологически непостоянен; о том, чтобы довольствоваться одной-единственной связью, не могло быть и речи. Я жил в окружении многочисленных созданий, которые пребывали в постоянном поиске самых разнообразных связей, стремились любой ценой приумножить свой жизненный опыт. Я увлекался многими женщинами и по самым разным причинам. За последние три-четыре года меня преследовали многие представительницы прекрасного пола в надежде, что их шарм, их прихоти произведут на меня впечатление.

В подобных обстоятельствах трудно было ожидать, что после всего одной встречи между нами возникнет долгая и прочная связь. И тем не менее уверен: Элизабет на это рассчитывала, в это верила. Возможно, она плохо себе представляла, как сложатся наши отношения в дальнейшем, но о чем-то подобном задумывалась.

И теперь, нарисовав (лучше сказать – набросав) мне свой портрет, она сочла наш союз для себя приемлемым, и теперь ей ничего не оставалось, кроме как следовать этим путем дальше, сообразуясь со своим давним желанием со мной встретиться.

– Даже не знаю, верю я в высшее образование для женщин или нет! – воскликнула она, сопроводив свои слова каким-то утомленным и в то же время соблазнительным жестом, задуманным исключительно, чтобы произвести на меня впечатление. – Что оно мне дало? Книги, которые я читаю, в сущности, меня мало интересуют. В первую очередь меня интересует жизнь, а ведь книги являются не более чем отражением жизни, а не самой жизнью.

– Вы совершенно правы, – согласился я, – но уже поздно. Не хотите ненадолго зайти ко мне? Мы сможем продолжить разговор у меня.

Элизабет ничего не ответила: молча сидела и смотрела на меня. За ужином пила она мало, с трудом отрывая от стола своей крошечной ручкой высокий стакан с бренди и содовой. Все это время, пока продолжался ее долгий рассказ, ее личико оставалось бледным, задумчивым – казалось, она озабочена какими-то философскими и этическими проблемами. Теперь же у нее на щеках выступил румянец, глаза увлажнились. Она и вправду была на редкость хороша собой. Ничего не сказала в ответ: сидела и по-прежнему смотрела на меня, – а потом облизнула крепко сжатые, надутые губки.

До сих пор помню детскую наивность, написанную на ее лице, когда она входила в мою квартиру. Осмотрела картины на стене и только тогда сняла наконец шляпку и пригладила волосы. Я подошел к буфету за выпивкой, а она задержалась у письменного стола.

– Вы не сердитесь за то, как я сегодня днем себя вела? – спросила она, сделав шаг мне