Проснитесь, сэр! - Джонатан Эймс

Я наблюдал за подобной психологической перестройкой на примере девочки, с которой учился в средней школе. Она была блондинкой с хорошей фигурой, но имела катастрофически огромный нос. Подвергалась остракизму, друзей у нее не было. Однажды летом ее родители решились на пластическую операцию. Вернувшись в школу, мы даже не знали, как с ней теперь держаться. Потом один футболист пригласил ее погулять. У нее вдруг появились друзья. Она стала «клевой» девчонкой. Ее считали красивой, хорошенькой, но я видел в глазах прежний взгляд обезображенной девочки с проблеском страха, как бы все это у нее не отняли. К концу года этот взгляд почти исчез, но след остался. Тем не менее психологически она себя чувствовала гораздо лучше. С укороченным носом и своими прочими атрибутами часто приобретала поклонников, со временем вышла замуж, забеременела, что является целью почти каждой девушки из среднего класса, обучавшейся в средней школе штата Нью-Джерси. Однако у всех ее детей были большие носы. От себя не уйдешь. Муж наверняка удивлялся, откуда у детей такие носы. Возможно, брак распался. Может быть, он заподозрил измену. Она не могла сказать ему правду: «Я была безобразной».

Что ж, точно можно сказать, жизнь тяжелая штука. Впрочем, в данный момент моя жизнь стала чуточку легче. Я приехал не в сумасшедший дом, а в художественную колонию. Это хорошо.

– Значит, доктор Хиббен из Брауна, – сказал я. – Меня всегда интересовало, почему университет носит такое название. Впрочем, я этого не выяснял из-за лени. Наверняка не по цвету,[39] скорей в честь какого-то Брауна, да? Было бы интересно, если б учебные заведения называли каким-нибудь цветом, скажем, «Красный университет», хотя, разумеется, «черного» и «белого» следовало бы избегать. Пожалуй, «красный» тоже не годится. Слишком ассоциируется с Марксом. Я учился в Принстоне. Наши цвета – оранжевый и черный.

Дорис бросила на меня такой взгляд, что я решил заткнуться. Зачем болтать языком, когда скошенный нос изменил мою личность, а голова кружится в отсутствие алкоголя?

Поэтому я заткнулся и принялся заполнять медицинскую карту, старательно указывая, что не склонен к аллергии, не принимаю медикаментов, а Дорис спросила:

– Что с вами стряслось? Какой-нибудь несчастный случай?

Я чувствовал, что она пристально меня разглядывает, видя что-то нехорошее в человеке, оставшемся в помещении в темных очках и низко надвинутой шляпе, из-под которых все равно видны синяки. Облачение человека-невидимки выдерживало только беглый, но не пристальный взгляд.

– Действительно, небольшая авария, – признал я, – ничего серьезного.

– Что случилось?

Я не был готов к столь серьезному перекрестному допросу. Не люблю врать, предпочитая умалчивать, но решился.

– Получил удар в задний бампер, – заявил я, мысленно видя первое наступление человека-Горы, – ударился лицом о рулевое колесо, сломал нос, если можете в это поверить.

– Какой ужас! Когда это было? – расспрашивала Дорис.

Старушка Барбара с молоденькой Сью помалкивали, внимательно слушая.

– Два дня назад, после нашего с вами телефонного разговора, – объяснил я.

– Очень больно?

– Боль небольшая, пульсирующая. Вполне терпимо.

– А врач что говорит?

– Я к врачу не ходил, отлично себя чувствую. Нос распух, сместился вправо, но это не страшно. С легким правым уклоном можно смириться. Я всегда придерживался либеральных взглядов в политике, хоть не против молитвы в школе, что, по-моему, помогает получать на экзаменах неплохие отметки.

– Дайте-ка мне на вас посмотреть, – сказала Дорис, прикасаясь ко мне сержантским и материнским движением, только все-таки больше сержантским, чем материнским.

Я видел, что она принимает меня за чокнутого художника, неспособного о себе позаботиться, и считает своим долгом заботиться о подобных художниках.

– Не так плохо, – заявил я. – Просто неловко себя чувствую. Поэтому ношу очки и шляпу.

– Меня можете не стесняться, я всю жизнь была сиделкой. Снимите очки и шляпу. Может быть, мы вас отправим в больницу.

Это мне совсем не понравилось. Знаю по опыту – только попади в больницу, так там и останешься, как было со мной в лонг-айлендской лечебнице. Оказываешься в реанимации с алкогольным отравлением и тут же узнаешь, что детоксикация займет десять дней, потом на Лонг-Айленде надо пробыть целый месяц с кошмарными врачами вроде доктора Монтесонти.

Поэтому в тот момент я подумал, что вообще не следовало являться в Колонию Роз. Надо было остаться в Шарон-Спрингс… Нет, надо было сидеть в Монклере… Нет, надо было сидеть в Нью-Йорке… О чем только я думал? Мне некуда деваться. Ужасно. Я сжег за собой все мосты.

Я не сказал ни слова, не сделал ни единой попытки сбросить с себя маску. Был парализован. Только-только вздохнул с облегчением оттого, что здесь не сумасшедший дом, а уже пошла речь об отправке в больницу…

– Давайте посмотрим, что тут у вас, дружочек, – сказала Дорис. – Не беспокойтесь, я осторожно.

На этот раз тон больше напоминал материнский, чем сержантский, что мне понравилось. Я хорошо отношусь к матерям. Некоторые их не любят, а я люблю всей душой. В ответ на слово «дружочек» снял очки и шляпу.

– Ох боже, – охнула она. – Вы не собираетесь подать в суд на тех, кто на вас наехал?

Распухшая переносица, до тех пор скрытая темными очками, выглядела ужасно, но подживала. Оба глаза в синяках, хотя глупо называть их синяками – разлившаяся под глазами кровь играла довольно богатыми синими, зелеными, даже желтыми оттенками; физиономия до сих пор была тупорылой, хотя уже не лошадиной, а скорее собачьей.

– Знаю, дело плохо, – признал я, – но на самом деле быстро заживает. Пожалуй, не буду предъявлять иск… Машина не пострадала. Меня просто швырнуло на руль. Может быть, даже сам виноват – не пристегнулся ремнем безопасности.

Я соображал с невероятной скоростью. Если бы ничего не сказал, она со временем заметила бы, что автомобиль даже не поцарапан, и заподозрила неладное. Но я себя чувствовал плохо, захваченный лживым витком: одна ложь непременно влечет за собой другую. Поэтому я обычно предпочитаю молчать – это упрощает дело. Есть еще, конечно, правда, но, по-моему, признание в участии в пьяной драке вряд ли произвело бы благоприятное впечатление.

– Дышать не трудно? – уточнила Дорис.

– Нисколько.

– Видимо, носовая перегородка в порядке. Не стану насильно отправлять вас в больницу, но кто-то должен о вас позаботиться. Можем проводить вас в палату неотложной помощи.

– Честно не вижу в том необходимости. Впрочем, если через несколько дней не поправлюсь, обязательно попрошу вас об этом.

Дорис, кажется, отступилась, не собираясь спорить по этому поводу. Я прочел ее мысль: «Пусть эти глупые художники делают что им будет угодно», – и потихоньку начал успокаиваться. Соврал, но выжил.

– Вы очень мужественно держитесь, – заметила она.

– Бедняжка, – добавила бабушка Барбара, а молоденькая Сью, привлекательная студенточка, заворковала без слов.

И я всем им сказал:

– Что ж, мужчине хоть раз в жизни должны разбить нос.

Прозвучало довольно неплохо – раньше об этом я не задумывался, – с приятным легким сексуальным подтекстом, что мне понравилось, особенно когда юная Сью мило, женственно потупила взор.

Я покончил с медицинской картой, получил листок под грифом «Контактные телефоны и адреса для сообщения о несчастном случае», вспомнил дядю Ирвина, который при несчастном случае наверняка посоветовал бы не поддерживать во мне жизнь, отключив от аппаратов жизнеобеспечения, и с некой мрачной радостью нацарапал его имя.

Дорис положила мои бумаги в папку, поговорила по громкой связи с каким-то моим коллегой-художником, играющим в колонии роль встречающего новичков в первый день пребывания. Я надел шляпу, очки, и через две минуты после переговоров с Дорис в офис вошел совсем крошечный тип с копной серебристых волос, необычайно светлыми голубыми глазами, которому предстояло проводить меня в отведенные комнаты. Это был романист, о котором я ничего не слышал, по имени Чарльз Маррин, похожий на симпатичного гнома лет шестидесяти. Мы с ним пожали друг другу руки.

– Большое спасибо, – поблагодарил я Дорис, – что вы меня приняли; страшно хотелось сюда к вам попасть, – после чего обратился к Барбаре и Сью: – Очень рад познакомиться с вами. – И после сего обмена любезностями мы с Маррином покинули офис.

Дживс сидел в машине, я взглядом приказал ему оставаться на месте, понимая, что первая встреча с моим слугой произведет на Маррина странное впечатление, возможно, вселит зависть. Мало кто из писателей может себе позволить завести слугу. Мы с Маррином направились к особняку.

– Где ваш багаж? – расспрашивал он. – Доставили в усадьбу? Вы ехали с вокзала в такси?

– Мои вещи в машине. Я сам в ней приехал. Потом заберу.