Наш испорченный герой. Встреча с братом - Мун Ли

Я был тронут. Теперь я уже не думал, кто важнее — преподаватель или инженер по ирригации. Или о том, как трудно было отцу менять специальность в сорок с лишним лет. Меня растрогала сама мысль о том, что отец решил завещать самую дорогую для него награду нам — его семье на Юге. И, кажется, я понимал, что он хотел сказать этим жестом. Посылая нам медаль, он хотел хоть немного утешить нас за все те несчастья, которые принёс нам его побег к коммунистам.

— Наша семья была против того, чтобы медаль досталась тебе, — продолжал брат. — Они говорили, что нельзя отдавать такую вещь прислужнику американских империалистических собак. Но я настоял на своём. Я сказал, что, во-первых, такова была воля отца. А во-вторых, надо ещё посмотреть на тебя — прислужник ты или нет.

Эти слова усилили моё волнение.

— Ну и кто я? — спросил я безо всякой иронии, а, наоборот, чуть ли не с трепетом.

— Ты мой брат. Я вижу, что ты достоин считаться старшим сыном нашего отца. Не знаю уж, как ты там жил, но я верю, что ты не опозоришь эту великую награду.

Сказав это, он протянул мне медаль обеими руками, как во время торжественного вручения.

Когда я принимал её, мне вдруг почему-то вспомнилась гора Хайшан. Я обернулся к господину Киму:

— Вы помните гору возле реки Тумень, куда мы ездили с профессором Лю год назад? — спросил я его.

— Вы имеете в виду Хайшан?

— Да, её. Скажите, сколько до неё надо добираться отсюда?

— Ну, думаю, что за час можно обернуться — туда и обратно.

Я посмотрел на брата:

— Скажи, вот эти дела, которые тебе надо сделать сегодня вечером, — их обязательно делать именно сегодня?

— А почему ты спрашиваешь?

— Бог знает, удастся ли нам ещё раз повидаться в жизни. Ты можешь провести со мной ещё пару часов?

Брат посмотрел на часы. По его неуверенным движениям можно было догадаться, что и дела, и время, которого они требовали, были крайне неопределёнными. Он нахмурился, но спросил спокойным тоном:

— И что ты собираешься делать эти два часа?

— Я бы хотел съездить с тобой на гору Хайшан, у реки Тумень.

— И что мы на этой горе будем делать?

— Ты понимаешь, есть такой старинный ритуал. Он называется «Приношение издалека». Это для тех случаев, когда человек не может посетить могилы предков из-за войны или стихийных бедствий. Тогда надо приблизиться к могиле ровно настолько, насколько возможно, и на этом месте совершить приношения. Вот я и подумал, что мы могли бы сделать это вместе на границе. Налить чашку соджу для отца и поклониться его духу.

Брат принял решение сразу:

— Хорошо. Я поеду с тобой.

Мы отправились к горе вдвоём, без господина Кима, который, видимо, понял, что мы хотим остаться наедине. Он только помог нам купить в ближайшей лавочке рыбу и фрукты для приношений, вызвал для нас машину с шофёром-корейцем и ушёл. Поскольку он не сказал ни слова про свой гонорар, то я решил, что он придёт за ним вечером в гостиницу.

В отличие от улиц Яньцзи, на берегу реки Тумень всё было в точности так же, как в прошлом году. Небо, затуманенное пыльными жёлтыми ветрами с китайских равнин, северокорейские горы в дымке за рекой и выбитые на них огромные лозунги, призывающие граждан к эффективной и неустанной работе. И река Тумень была всё такая же — обмелевшая и мутная.

Мы не захватили с собой тростниковой подстилки, которая полагается в таких случаях, и расстелили вместо неё газету. Я, хотя и знал, что говорю вещи, бесполезные для брата, всё же рассказал ему, как готовится стол для приношений предкам. Рассказал и о том, как в нашем клане принято выкладывать на этом столе каштаны и фрукты.

— Я сегодня веду обряд. По обычаю нам надо было бы налить три чашки с соджу и выложить варёный рис. Но у нас не полный обряд, а его замена, так что ограничимся одной чашкой. Ты наливаешь соджу, а я предлагаю его духу.

Мы совершали наше жертвоприношение на чужой земле, но это никак не уменьшило нашего благоговения. Я не чувствовал никакой неловкости, хотя и видел, что шофёр такси, ждавший на берегу, таращится на нас в полном недоумении да и редкие прохожие поглядывают с любопытством. Мной двигало высокое религиозное чувство, заслонявшее даже сыновний долг. Видимо, это чувство передалось и брату: помогая мне, он не сделал ни малейшей ошибки, хотя в моих указаниях наверняка были незнакомые ему слова.

Ощущение сиротства остро пронзило меня в самом конце церемонии, когда я отдавал последний ритуальный поклон. Передо мной была земля Северной Кореи, республики моего отца, припорошённая слоем пыли. Она напоминала мне человека, одиноко и подавленно сидящего на берегу, — символ жизни моего отца на этой земле.

Отец был единственным сыном у своей матери, которая возлагала на него огромные надежды. О его детстве и юности рассказывали невероятные истории, отчасти основанные на фактах, но безнадёжно перевранные и преувеличенные. Он рано стал пропагандистом коммунизма, и, хотя в его карьере на Юге были неудачи и провалы, все ждали от него великих дел. И теперь я спрашивал себя: как оценивал отец перед лицом смерти те сорок лет, которые он прожил в КНДР? Нет сомнения, что и там его вела вперед до самого конца коммунистическая идея. Я слышал в детстве, как он говорил маме: «Я был бы счастлив стать дворником в школе или рабочим на фабрике, только бы это было при республике, о которой я мечтаю всю свою жизнь». Но был ли он счастлив, попав в эту республику? Семья, оставленная на Юге, оставалась незаживающей раной. В сорок лет ему пришлось поменять профессию, а потом десять лет буквально бороться за выживание. Из преподавателя экономики он превратился в инженера на стройке — что было немногим лучше, чем быть простым рабочим, пока он не выбился в главные инженеры. Даже если он сам считал, что прожил хорошую жизнь, думал я сквозь слёзы, у меня остаётся право оплакивать его судьбу. В детстве всякий раз, когда я слышал о каких-нибудь стычках на границе, я всегда воображал, что это мой отец идёт войной на Юг, впереди целой армии и на белом коне. Когда я повзрослел, мы стали получать больше информации о том, что происходит на Севере. В газетах даже печатали списки тамошних высших партийных бонз. Отца среди них не было, и я говорил себе: значит, этим спискам просто нельзя верить. Когда я уже работал в университете, у меня появился доступ к документам по истории коммунистического движения на Юге — и в этих документах я тоже не нашёл имени отца, причём не только среди членов ЦК Трудовой партии Южной Кореи, но даже среди членов местных комитетов. И я говорил себе: значит, он скрывал своё имя, как и многие коммунистические вожди в то время. Я верил в его значимость только по одной причине: если он не был великим человеком, то было невозможно объяснить и оправдать все те страдания, которые претерпели из-за него моя мать и мы, его дети.

Мне казалось, что я оплакиваю неудавшуюся жизнь моего отца, но постепенно я начинал понимать, что плачу о себе самом — обо всех несчастьях моего прошлого, которые теперь было нечем оправдать. Плачу по своему духу, сломленному борьбой за выживание. Я вздрагивал, вспоминая те ярлыки, которые навешивали на меня коллеги — националисты и либералы — в восьмидесятых годах. Я — мракобес, жадно поглощающий плоды экономического развития при военной диктатуре. Я принимаю неоимпериалистов за освободителей. Я принимаю неоколониалистов за братьев по крови. Я радуюсь зависимости Кореи от развитых стран…

Я долго стоял, склонившись в поклоне, пытаясь утихомирить свои чувства. Брат ждал позади, наклонив голову. Наконец я выпрямился и кашлянул, давая понять, что церемония окончена. Я вытер слезы и принялся собирать разложенные на газете фрукты. Взглянув на брата, я увидел, что его щеки тоже мокры: моё чувство передалось и ему.

Я присел на газету, взял чашку с соджу и сказал брату:

— Есть такой обычай: соджу из приношений предкам после церемонии пьют потомки. Это называется «выпить благословенную чашу». Присаживайся, давай выпьем за отца.

Он присел, взял чашку и отпил из неё.

— Слушай, это случайно не чебивонский сорт[22]? — спросил он вдруг.

— Да, он. Но откуда ты про это знаешь?

— Отец рассказывал.

Он взял каштан, чтобы закусить, и спросил с улыбкой:

— И что, на холмах за отцовским домом по-прежнему масса каштанов?

— Ну да. Там сделали новые посадки, но на холмах по-прежнему растут каштаны. Значит, и об этом он тебе рассказывал?

— Да, и ещё о Сосновой долине, и о ручье возле каменоломни, и о красной горе, и о камне, с которого смотрят, как играет рыба в реке.

Брат перечислял места в моём родном городе так, как будто прожил там всю жизнь. Я живо почувствовал, как сильна была отцовская ностальгия, если он рассказывал обо всём этом своим детям, зная, что им не судьба всё это увидеть. Мне захотелось ответить брату чем-то равноценным.