Сестра звезды - Елена Жаринова

Все жители Леха — искусные ремесленники. Мой отец, да сохранят его святые, занимается ювелирным делом, и первыми моими игрушками были пригоршни драгоценных камней. Все мои старшие братья пошли по стопам отца, но мне скучно было просиживать за инструментами дни и вечера и дышать каменной пылью. Однажды отец пролистал старую книгу с образцами и увидел, что поля в ней я изрисовал портретами братьев, родителей, соседей и даже самого короля Леха. Сначала отец схватился за палку. Но моя мудрая матушка, восхитившись искусностью рисунков, посоветовалась со своим родственником, важным вельможей, и уговорила отца отправить меня учиться рисованию в Фолесо, великий город художников на берегу Горячего моря. Путешествие заняло двенадцать дней. Наши предки недаром потратили время, проложив удобную мощеную дорогу между городами — она называется Сольт. Я, одетый во все самое лучшее, сидел у окна закрытой повозки, грыз орешки, которые дала мне в дорогу матушка, и прижимал к сердцу мешочек с изумрудами — плату за обучение.

Школа художников в Фолесо — это особое место, и рассказать о нем я смог бы лишь тому, кто умеет ценить красоту превыше всего. Быть может, ты, Шайса, — он бросил лукавый взгляд на меня, — захочешь потом услышать об этом поподробнее. Охотнику же, боюсь, разговоры об искусстве навевают сон. Скажу лишь, что пять последующих лет моей юности протекали в созерцании и созидании красоты. Нас учили создавать краски таких оттенков, каких не придумала даже щедрая природа. Мы постигали грацию животных, величие горных очертаний, таинственную прелесть женского тела. Итогом каждого года обучения должна была стать Картина. Мы рисовали ее в тайне, каждый со своим наставником. В назначенный день все Картины вывешивали в огромной зале, и любой житель Фолесо мог прийти посмотреть на них. Не раз перед полотнами учеников люди падали на колени и плакали от восторга — создателей этих Картин сразу же посвящали в Художники. Первые годы я радовался успехам моих старших товарищей, надеясь, однако, что и я нарисую великую Картину.

На пятый год обучения я уже понял, что истинная Красота не вокруг нас, а внутри. Я перестал слепо срисовывать силуэты людей, животных и зданий и пошел по пути Отрешенности, которым вел меня мой наставник. Сейчас мне трудно вспомнить, что грезилось мне в бессонные ночи, когда после долгого поста, в комнате, окутанной дымом курений, я лежал в одиночестве, широко раскрыв глаза в полной темноте. И вот однажды я увидел свою Картину.

Она переливалась оттенками голубого цвета, каких не бывает на земле, но я не зря учился и после долгих мук нашел такую краску. Моя кисть, как сумасшедшая белка, носилась по холсту: я пытался остановить видение, ускользающее в мир грез.

— Что ты изобразил на своей картине? — спросила я. Рассказ Готто меня взволновал до глубины души; я чувствовала холод в руках и жар на щеках.

— Терпение, Шайса, я же просил: терпение! И вот настал день, когда на полотно был положен последний мазок. На следующий день, я на нетвердых ногах спустился в залу, где были выставлены моя и другие Картины. Я так волновался, что в глазах стоял туман — немудрено, ведь мне только исполнилось шестнадцать, а посмотреть на мою Картину собрался весь город! Высокий старик с серебряной бородой — Глава школы — взмахнул рукой, и с картин упали белые покровы. Все полотна были прекрасны, но люди единым порывом устремились туда, где сияли неземным светом голубые глаза.

Я вскрикнула, уже не пытаясь скрыть свое смятение. Сердце мое едва не выпрыгивало из груди. Готто пристально посмотрел на меня.

— Да, Шайса. В ту ночь мне привиделась дева с голубыми глазами, так похожими на твои. Свет исходил от всего ее существа, от сияющих одежд и прекрасного лица. Даже жалкий отблеск этого света, который мне удалось передать на холсте, привел в восторг целый город. Меня посвятили в Художники, я вкушал первые плоды славы; картина же заняла достойное место в Храме искусства. Но признаюсь, я так и не смог взяться за новую работу; голубые глаза словно приворожили меня, и чуть ли не каждый вечер, забывая о развлечениях, излюбленных молодыми людьми, я приходил в Храм и подолгу простаивал перед картиной.

Однажды я явился туда, когда все посетители уже разошлись. Ночь спустилась над городом — иссиня-черная, как бывает только в Фолесо, — и пылинки тихо кружились в лунном луче, льющемся из узкого окна. Я шел неслышно — в Фолесо на ногах носят мягкие сандалии. Ваши кожаные сапоги гремели бы по мостовым, как лошадиные подковы! Вдруг я услышал странный звук. Вбежав в залу, где висела моя картина, я увидел, что полотна больше нет! Обрезки холста, залитые водой, были разбросаны красочными пятнами по каменному полу, а какой-то человек кромсал и кромсал ножом остальное. Я вскрикнул и бросился к преступнику. Капюшон упал с ее головы, и я увидел, что это женщина, красивая, голубоглазая, средних лет. Я схватил ее за одежду, но, прошептав непонятные слова, незнакомка исчезла, как будто ее и не было. В моих руках остались только голубой плащ и обрезки картины на полу.

На шум прибежали Хранители. Меня обвинили в том, что я уничтожил картину, — преступление, неслыханное в Фолесо! Я оправдывался, показывал плащ, но мне никто не поверил: привратник видел, как я входил в Храм, а женщины не видел никто. Меня должны были казнить, но мой Наставник вступился за меня перед судом Фолесо. Он попросил принять во внимание мою молодость и что создание картины требовало большого напряжения душевных сил, что пагубно подчас для юного ума. Благодаря Наставнику, меня просто выслали из города.

Трудно передать, с каким чувством я покидал школу художников. Никто из наставников или друзей не пришел проводить меня — они отшатывались от меня, как от прокаженного. Собрав свой скудный скарб — куда канули все мои мечты о богатстве и славе! — положив в мешок и злополучный плащ, я вышел было за ворота школы и как вдруг услышал оклик: «Эй, сынок!»

Это был старый школьный сторож. Он поманил меня скрюченным пальцем, я уныло сел рядом с ним на завалинку, бросив наземь узелок с вещами.

«Уходишь, сынок? — сказал мне сторож. — Ах, как несправедливо. Я знаю, что ты не мог погубить свою картину». И он рассказал мне, что слышал легенду от кого-то из путешественников про храм богини Келло, в котором живут одни женщины. Они могущественны и жестоки, и тщательно охраняют свою тайну. «Наверное, тебе привиделась сама Келло. Ты нарисовал ее, и об этом узнали жрицы храма. Одна из них явилась, чтобы уничтожить картину. Говорят, они умеют появляться, где угодно».

Слова сторожа мало что меняли в сложившейся ситуации. У меня не было денег, чтобы отправиться домой по Сольту, и я за гроши уговорил капитана одного из судов довезти меня до Мидона. Мидон — средоточие мировой науки, и я надеялся поступить в ученики к кому-нибудь из мудрецов. Говорят, там можно встретить истинных ученых, не продающих свое знание за деньги. Но все это опять же скучно слушать охотнику. До Мидона я не добрался. В море разыгрался шторм, корабль отнесло к северу, а там нас захватили ачуррские пираты. Я долго плавал с ними по Горячему морю. Меня держали в трюме, заставляя выполнять всякую грязную работу. Мои руки — руки художника! — превратились в одну сплошную мозоль. Я забыл, что такое свежий воздух. Когда меня впервые после долгого времени вытащили из трюма на палубу, я едва не ослеп от солнечного света. Но когда я огляделся, то пожалел, что не лишился зрения и разума. Пираты вышли через пролив Тонсо к порту Цесиль. Ты не бывал там, охотник?