Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Перемещенное лицо - Владимир Войнович

– Нормально, говорит, спалось, – обернувшись к сопровождающим, Гуняев заулыбался так радостно, как будто это ему хорошо спалось. – Но вы какао допейте, а потом вот… – Он щелкнул пальцами, и из коридора появился незнакомый Чонкину солдат с ворохом какой-то одежды, которую он положил на койку, а сапоги поставил рядом.

– Мы выйдем, – сказал Гуняев, – а вы допивайте. Потом переоденьтесь. Ну, еще минут пять у нас есть.

Он попятился, все так же странно поглядывая на Чонкина и улыбаясь. И остальные вышли, тихо прикрыли за собой дверь. Чонкин смотрел на одежду, не представляя, что это все ему. Новые трусы и майка. Галифе, гимнастерка, фуражка – все офицерское, но с солдатскими погонами. Хромовые сапоги вместо ботинок и носки вместо портянок. Удивившись и немного подумав, стал он это натягивать на себя, про какао забыв.

– Ну вот, – появился снова Гуняев и оглядел Чонкина взглядом портного. – Ну вот и хорошо. Фуражка великовата. Но вы ее так плотно не натягивайте. Пусть свободно сидит. А остальное прямо словно по мерке. Да, а медаль ваша где? – вдруг спохватился он. – Да вот она, что ж вы… давайте перекрутим со старой гимнастерки на эту. «За освобождение Варшавы» награда маленькая, но почетная, битва за Варшаву, все знают, была нелегкая. А что же это у вас гвардейского значка нет? Мы же гвардия. Подождите. Вот, – он снял с себя и укрепил на груди Чонкина и значок «Гвардия», после чего отступил назад и посмотрел на Чонкина, как на картину.

– Ну ладно, – сказал он не очень уверенно, – ладно. А теперь пойдем. То есть поедем. Сначала пойдем, а потом поедем. – Ему показалось, что получилась шутка, и он засмеялся.

Вышли на улицу к ожидавшему «Виллису». Шофер включил скорость, машина запрыгала по булыжной мостовой, выкатилась за город и через пятнадцать минут подкатила к стоянке самолетов, где у расчехленного штурмовика стояли командир полка полковник Опаликов в кожаной куртке и в шлемофоне, два незнакомых Чонкину генерала (знакомых генералов у него вообще не было) и механик Лешка Онищенко, который был настолько потрясен случившимся, что, когда Чонкин сказал ему «здравствуй», прокричал в ответ: «Здравия желаю, товарищ!..» – и замолчал, не представляя, какое звание к Чонкину может быть сейчас приложимо.

Впрочем, другие тоже были удивлены, потрясены, ошеломлены, прослышав, что рядовой Чонкин должен быть немедленно доставлен в Москву по приказу лично… можно ли это себе представить?.. какой-то Чонкин – и по приказу лично Верховного главнокомандующего! Все были озадачены: зачем товарищу Сталину понадобился такой необычный кадр? Однако армия есть армия, там лишних вопросов не задают и приказы исполняют беспрекословно.

Ввиду исключительной важности приказа исполнение его поручили наиболее опытному летчику – полковнику Опаликову. Опаликов к тому времени был Героем Советского Союза, хотя по количеству сбитых самолетов мог бы получить это звание дважды. Но не получил, потому что неоднократно восхищался уровнем жизни побежденных немцев. В ресторане, где летчики праздновали Победу, говорил, что русские люди могли бы жить не хуже немцев, если бы не колхозы. А также, ссылаясь на авторитет какого-то своего родственника, утверждал, что личность советского человека формируется не обществом, а какими-то частицами живой клетки, передающимися по наследству. Эти высказывания полковника дошли до начальника Смерша, а тот немедленно обвинил Опаликова в антисоветской пропаганде, преклонении перед всем иностранным и в очевидном влиянии на него чуждых марксизму-ленинизму западных лжеучений. Командующий армией генерал-лейтенант Василий Просяной дело постарался замять, но вторую Звезду Опаликов не получил и был переведен из истребительной авиации в штурмовую. Начальник же Смерша своих усилий не оставлял и написал в Москву красочное донесение о том, что в данной воздушной армии царят нездоровые настроения, некоторые лица из командного состава позволяют себе антисоветские высказывания, а другие, более высокие, чины их покрывают. Пока усилия смершевца успехом не увенчались, но сказать, что так будет и дальше, никто не мог.

Генерал Просяной был тоже Герой Советского Союза и очень большой красавец с пушистыми усами на смуглом лице и черными изогнутыми бровями, которые, как говорили, он по утрам подводил черным карандашом. Многие женщины при виде его слабели, а он слабел при виде жены Опаликова Надежды, и между ними, кажется, что-то было. Это что-то было, может быть, второй причиной, почему для доставки в Москву Чонкина был избран именно Опаликов, а не кто другой. Что касается Опаликова, то он очень хорошо понимал причину оказанного ему высокого доверия и заготовил на такую подлость ответ, который в духе более поздних времен можно было бы назвать асимметричным.

Пока Просяной обсуждал с Опаликовым маршрут полета и тыкал пальцем в лежащий на крыле планшет, другой генерал, невысокого роста, с большим животом и золотыми зубами, подкатился к Чонкину, поздоровался за руку и представился:

– Генерал-майор Новиков.

– Ага, – Чонкин испугался, что сейчас дадут взбучку за то, что он как-то не так ответил, а как отвечать в таких случаях правильно, он не знал, потому что ни один генерал ему еще ни разу не представлялся.

Но генерал был настроен миролюбиво.

– Ну что, товарищ Чонкин, вы уже знаете, куда вы летите?

– Не могу знать, – сказал Чонкин.

– Ну что ж, значит, узнаете, – улыбнулся генерал. – Скоро узнаете.

Просяной тем временем инструктировал Опаликова:

– Значит, так, – водил он пальцем по карте. – Летишь с четырьмя посадками: Заган – Ченстохов – Белосток – Орша, а там заправки хватит и до Москвы. Ты меня не слушаешь?

– Да-да, – отозвался Опаликов.

На самом деле он слушал, но не слышал. И мысленно маршрут пролагал совершенно иной.

Наконец они все обсудили и подошли к Чонкину.

– Значит, подготовили товарища? – спросил Просяной и только теперь посмотрел на Чонкина: – Ну что, солдат, лететь не боишься?

– Не, – сказал Чонкин кратко.

– Чего ему бояться, он уже летал, – заметил Опаликов.

– Ну тогда что ж, – сказал Просяной. – Тогда, как говорится, мягкой посадки.

Чонкина возили на самолете четыре года тому назад, только тогда он смотрел в спину летчику, а теперь его посадили лицом к хвосту и к пулемету, но предупредили, чтоб пулемет не трогал.

Полковник залез на свое место. Механик рогулькой прокрутил воздушный винт. Последовали нужные команды:

– Контакт! От винта!

Мотор чихнул, стрельнул, выплюнув струю черного дыма, и застучал ровно и уверенно. Взвихренный пропеллером поток воздуха прижал к земле высокую траву. Механик, придерживая левой рукой пилотку, чтобы не сдуло, нырнул под крыло, вытащил из-под колес колодки. Генерал Новиков взял под козырек, а Просяной просто махнул рукой. Мотор взревел, самолет двинулся с места. Опаликов не стал рулить к взлетной полосе, а лихо рванул поперек аэродрома в сторону протекавшей неподалеку реки и взлетел, оставив за собой облако пыли.

– Сталинский сокол! – тряхнув головой, засмеялся Просяной и посмотрел на Новикова. И удивился, увидев выражение лица генерал-майора.

– Ты что? – спросил он.

– Ы-ы-ы! – простонал генерал-майор, протянув руку в сторону взлетевшего самолета.

Просяной посмотрел туда же, и фраза из трех известных каждому русскому человеку слов, предназначенных для выражения очень сильного чувства, вырвалась из его груди.

14

…В это самое время на другом берегу речки на командном пункте американского аэродрома дежурили два майора – Билл Хантер Младший и Майкл Погарек. Они сидели в деревянном домике на колесах с большими окнами, из которых очень хорошо просматривался советский аэродром. Хантер Младший, как принято у американцев, откинувшись назад, положил ноги на стол. Он курил толстую кубинскою сигару и, раздувая щеки, пускал к потолку аккуратные жирные кольца. Погарек, склонившись над столом и подперев голову руками, боролся с дремотой. Полетов сегодня не было ни у американцев, ни у русских, и майоры обсуждали последние известия о военных действиях в Японии. В связи с чем Хантер вспомнил о своей службе на Филиппинах, где у него был роман с японкой, на которой он даже хотел жениться, но командование резко возражало. Он был предупрежден, что в случае женитьбы ему придется переменить службу в военно-воздушных частях особого назначения на что-то другое. Он готов был даже пожертвовать карьерой, но помешало несчастье: его невеста погибла в автокатастрофе. Погарек, позевывая в кулак, сказал, что внешне ему тоже очень нравятся японки, китаянки, кореянки и филиппинки, но он бы никогда не женился на женщине другой расы, не потому, что к другим расам враждебно относится, а потому, что такое смешение отрицательно сказывается на детях. Он сам является результатом смеси англосаксонской и польской кровей и чувствует, что в нем как бы все время борются между собой две разные личности. Поляк всегда бушует и толкает на разные сумасбродства, а англосакс склоняет к благоразумию.