Венеция – это рыба. Новый путеводитель - Тициано Скарпа

сотопортего[77] де ла Стуа, за библиотекой Кверини Стампалья до того, как их почистили. И в этой чистке нуждается Венеция – удалении слизистой донной гнили.

Прочие каналы скорее интроверты и лицемеры. И только общий отлив, сухая банка в состоянии обнажить их затхлое нутро. Оно неумолимо взбирается по трубам и разносится через сливы в раковинах и биде.

На бьеннале 1997 года американский художник Марк Дион просеял все предметы, погребенные в десяти кубических метрах непролазной лагунной жижи. Он составил каталог из сотен керамических осколков, залитых водой лампочек, бутылок без посланий, затонувших кукол, покрышек-амфибий, стиральных машин и отопительных котлов капитана Немо.

Во многих домах в каналы сливают воду из умывальников и ванн, а может, и откуда еще. Недаром старинная венецианская поговорка гласит… Нет, вначале я сделаю переперевод пословицы, то есть заранее выведу ее мораль. Смысл поговорки примерно такой: в истории бывают случаи, когда даже никчемным людишкам удается сделать что-то путное. И наоборот: проявить свои навыки в каком-то деле еще не значит в нем преуспеть, поскольку при определенных условиях любой способен добиться неплохого результата. А вот и пословица: «D’ista, anca i stronsi gaégia»[78]. «Летом и дерьмо плавает». Как же возникло это изречение? Июльским днем неизвестный венецианский философ, должно быть, остановился на берегу канала и задумчиво устремил взгляд на длинную регату проплывавших мимо какашек. Ему хватило и пяти минут. Не то что его китайскому коллеге, годами сидевшему на берегу реки в ожидании трупа своего врага.

Еще одна непреложная эстетическая заповедь звучит так: se se vol rìdar, bisogna discòrar de merda[79] – «лучшая шутка – про дерьмо прибаутка». Грандиозное понимание смеха, сторицей воздающее нам за утрату второй части аристотелевской «Поэтики», посвященной комедии. Но сейчас мне хочется оспорить справедливость этой пословицы, ибо, на мой взгляд, не всякое облегчение только смех и развлечение. Я расскажу тебе случай, когда экскременты вызвали не ядовитые усмешки, а участие и заботу. Я понимаю, что это титаническое предприятие. Поэтому и обращаюсь за вдохновением к музе литературных фекалий, к творцу прозаического стула, если таковые вообще бывают. Впрочем, один мне вспоминается. Это Никколó Томмазео[80]. Его нахмуренная статуя на кампо Санто-Стефано пристроилась задом к стопке книг в толстом переплете. Из-под фалд редингота стекают диарейные извержения в форме кодексов и томов. Венецианцы прозвали его Cagalibri – «Книгокаком».

Возвысь мою речь, о Никколó, сделай так, чтобы я не оскорбил нюх или взор, писчую или туалетную бумагу.

Теперь я могу начать мой рассказ.

В восьмидесятые годы в Венеции стали высаживаться туристические группы из Восточной Европы. Одеты они были кое-как, в акриловые, легковоспламеняющиеся рубашки и куртки. Мужчины носили сандалеты, женщины использовали золотистые тени для век и безвкусную помаду. От рассвета до заката они прогуливались по калле организованными, молчаливыми группами. Вид у них был слегка ошарашенный. Всю ночь они ехали из Будапешта, Праги или Кракова, чтобы за двенадцать часов урвать глазами как можно больше города. Ты сталкивался с ними на риве возле колонны со львом Святого Марка у Дворца дожей. Обессилив, они болтали ногами в горгондзольной воде акватории. Так они импровизировали освежающие ножные ванны в водном растворе из водорослей и бактерий. От раскаленных пяток, опущенных в изумрудную илистую взвесь, с шипением поднимался солоноватый пар. К вечеру, вконец изнуренные, они разъезжались на своих «Икарусах», припаркованных на острове Тронкетто, рядом с пьяццале Рома.

Итак, вот что я увидел.

Сцена происходит солнечным июльским утром на деревянных мостках, ведущих к плавучей пристани водных трамвайчиков Сан-Томá на Большом канале. Вижу, возле билетной будки одна блондинка отошла от группы и скорчилась в уголке. Смотрит умоляющим взглядом, лицо растерянное. Схватилась за живот обеими руками. Рядом женщина лет сорока пытается загородить ее своим телом. Наверное, мать. Вынула из урны страницы газет, развернула их и раскладывает на площадке. Мы все сразу понимаем и отворачиваемся до того, как девушка сядет на корточки.

Конец рассказа.

Большего я не скажу, во-первых, потому что на этом и надо остановиться, во-вторых, потому что я тоже отвернулся. Вот к этой детали я и вел, к этим сотням глаз, которые запрещают самим себе подглядывать. Я бы назвал это парадоксом безразличия. Делать вид, будто ничего не происходит, означало сочувствие. Равнодушное отношение к чужой судьбе вылилось в акт сострадания.

Учти, что пристань Сан-Тома расположена между несколькими довольно сложными изгибами Большого канала. В то время вблизи не было ни баров, ни других общественных заведений с туалетом. Представь себе иностранку, недавно приехавшую в город. Вполне возможно, эта девушка впервые в жизни оказалась за границей после падения Берлинской стены. И тут, на тебе – прихватило живот средь бела дня. С одной стороны улица, с другой – Большой канал. Всего в нескольких метрах снуют лодки и переполненные вапоретто. Припекает солнце. Куда деваться? Она понимает, что не успеет добежать до туалета и вынуждена справлять нужду на глазах у всех. Но все выручают ее, сочувственно отводя взгляд.

Спасибо, Книгокак.

Откроем окно, вдохнем свежего воздуха. До сих пор мы вбирали в себя зловония, так почувствуем облегчение и вставим душистый абзац. Дойди до рынка у Риальто, через кампо Сан-Джакометто до кампьелло де-ле-Бекарие. Именно так, а не наоборот. Маршрут выбран не случайно. Для начала втяни запахи зелени, овощей и фруктов с калле, уходящих после руги[81] Риальто в сторону от Большого канала. Пользуясь случаем, окрась сетчатку цветами растительных пирамид, пощекочи слух выкриками на местном говоре немногих оставшихся венецианцев-торговцев фруктами. Завершается маршрут на рыбном рынке. Ароматическое отступление закончилось. Впереди нас ждут новые дурно пахнущие абзацы. Скоро в нос шибанет рыбным запашком. Каскады ослизлой биомассы трепещут в металлических лотках, покрывая пятнами ледяную крошку, брызжа органическим гранатовым сиропом. Рыбники в резиновых сапогах склоняются над прилавками и погружают руки по локоть в свежий трупный желатин. Они наполняют посиневшими руками водонепроницаемые кульки и прозрачные пакеты на весах. Ногти у них покрылись коркой из животных чернил черной каракатицы, солоновато-горькой крови, клейкой слюны.

В Светлейшей Республике запрещался отлов слишком мелкой рыбы. Для наращивания кормового запаса лагуны следовало дать ей нагулять жиру. В начале XVII в. в городе насчитывалось сто восемьдесят тысяч ртов, и всех надо было кормить. Старинные каменные доски предписывают минимально допустимые размеры рыб, разрешенных для продажи. Их можно прочесть на Риальто, в Кастелло неподалеку от виа[82] Гарибальди, а также на кампо Сан-Панталон. Приведу здесь содержание одной из таких досок:

КРАСНОБОРОДКА, СУЛТАНКА, САРДИНА, АНЧОУС: 7 см

ЛАВРАК, ДОРАДА,