Weird-реализм: Лавкрафт и философия - Грэм Харман

наше доверие своим подробным рассказом о лабораторных экспериментах и озадачивающих результатах, полученных в ходе их проведения. Мы уже прекрасно знаем о странных свойствах этой необычной субстанции, даже если большинство из них недоступны пониманию. Лавкрафт пользуется открывшейся здесь возможностью переключить наше внимание с отдельного выбивающегося объекта на ужасающую сверхкосмическую среду, которая изначально была его домом. Теперь это уже не просто отдельный странный объект, случайно упавший в Массачусетсе, — теперь это лишь один типичный продукт «иных вселенных, где царят иные законы материи, энергии и вообще существования». Обширность нашей Вселенной и все бесконечные чудеса ее топографии оказываются редуцированными до песчинки среди бесчисленных других вселенных, в каждой из которых свои законы материи, энергии, геометрии, светотени, перспективы и даже цветового спектра.

18. Не вполне соответствуют

«[Нейхем] не пытался объяснить это точнее, но у его собеседников сложилось впечатление, будто он полагал, что следы не вполне соответствуют повадкам и анатомии белок, зайцев и лисиц, какими они должны быть» (CS 347-348; ЦМ 220 — пер. изм.).

Отнюдь не будучи плохим стилистом, Лавкрафт часто производит нововведения, которые напоминают технические прорывы, обнаруживаемые Вазари у ранних итальянских художников[78]. Увидев несколько примеров аллюзий на неименуемое, теперь мы встречаемся с аллюзией на аллюзию, производящей исключительно яркий эффект ужаса.

Мы начинаем со знакомого лавкрафтианского жеста. Следы не вполне соответствуют тому, какими они должны быть. Даже эта начальная тема обогащается нюансами — в основном тремя. Во-первых, «белки, зайцы и лисицы» сгруппированы. Эти в целом безвредные и колоритные сельские животные часто служат символами деревенского уюта. Объединенные в целое, они как бы проходят некий процесс порчи и разложения; более того, они, кажется, проходят его вместе. Это предполагает, что сияние портит не индивидуальных животных и даже не виды, а целые группы видов, которые функционируют как единый объект: обобщенная белко-зайце-лисья сущность теперь становится каузальным партнером цвета иных миров, и таким образом группа из трех биологических видов становится реальным объектом, чего обычно не происходит. Во-вторых, объединение в группу «повадок и анатомии» — типичный и эффектный лавкрафтовский ход. Обычно связь между любым существом и характерными для него следами настолько непосредственна, что нам не пришло бы в голову их разделять. Но теперь, изображая разрушение этого отношения, Лавкрафт показывает нам, что в том, как анатомия и привычки животных отражаются в их следах, что-то не так. В-третьих, есть дополнительная пугающая неопределенность в слове «должны» (ought) в конце пассажа — как будто отношение между анатомией/повадками и следами есть не автоматически работающее правило, а лишь общепринятый регулятивный принцип, допускающий некоторые отклонения. Это прозвучало бы достаточно тревожно даже в натуралистическом литературном тексте.

Но по-настоящему интересным данный пассаж делает то, что все эти искажения отношения между вещами и их качествами не наблюдаются непосредственно ни рассказчиком, ни Эмми Пирсом, а также не пересказываются напрямую Пирсу Нейхемом Гарднером. Нам просто говорят, что у собеседников Нейхема «сложилось впечатление, будто он полагал, что следы не вполне соответствуют повадкам и анатомии белок, зайцев и лисиц, какими они должны быть». Трудно точно определить, как именно мы могли бы вывести из уклончивости и сдержанности рассказчика то, что он сделал столь конкретные выводы о следах животных. Но Лавкрафту каким-то образом удается добиться такого эффекта: он громоздит аллюзию над аллюзией, как жутковатый старик-сосед, сооружающий второй подвал под уже существующим тайным подвалом.

Новизну этой техники лучше всего показать, модифицировав для проверки один из предшествующих пассажей. Представьте себе, например, что статуэтку Ктулху из предыдущего рассказа видел не сам рассказчик, а только Нейхем Гарднер. Получилось бы что-то такое: «Нейхем не пытался описать точнее внешний вид идола, но у его собеседников сложилось впечатление, что образы осьминога, дракона и пародии на человека могли отчасти передать дух этого создания». И оригинальный пассаж о Ктулху, и эта модифицированная его версия имеют дело с поломкой отношения между объектами и их манифестациями, но лишь последняя добавляет в конструкцию второй уровень отсылки или аллюзии.

19. Выражение, какого у сурков никогда прежде не бывало

«Пропорции его тела оказались неправильными, но как именно — описать это невозможно, а на мордочке застыло выражение, какого у сурков никогда прежде не бывало» (CS 348; ЦМ 221).

Мы опять видим стандартный лавкрафтианский трюк, но с дополнительным финтом. Стандартный прием, как обычно, действенен: пропорции тела животного слегка изменились. Это само по себе было бы немного пугающе, поскольку каждое животное ассоциируется с определенными пропорциями тела, так же как известная нам Вселенная молчаливо связывается с определенной геометрией, а земной мир — с определенными правилами светотени. В теле сурка есть следы какого-то зловещего изменения, которое «описать невозможно», то есть мы находимся в той же ситуации, что и со следами в предыдущем подразделе.

Здесь делается шаг в сторону комедии. Во-первых, сурки сами по себе забавны, в отличие от белок, зайцев и лисиц (даже в самой фонетической структуре слова «сурок» [woodchuck] есть что-то комичное). Попробуйте подставить на его место любое из животных, упомянутых в предыдущем пассаже, и немедленно почувствуете разницу. Например: «На мордочке застыло выражение, какого у лисиц никогда прежде не бывало». Каким-то образом эффект становится не таким забавным. Прирученные человеком белки встречаются в США каждый день, и нетрудно заглянуть им в глаза, чтобы в некоторой степени считать их эмоциональное состояние. То же, пусть и в меньшей степени, касается диких кроликов, но в случае одомашнивания они легко сближаются с людьми, их можно потрогать и рассмотреть вблизи. Хотя лисы более скрытны и неуловимы, множество иллюстраций, фотографий и рекламных изображений давно создало широко распространенное представление о том, какое выражение мордочки должно быть у лисы. Сурки же — одиночки и живут в подземных норах. Люди редко вступают с ними в контакт, и невыразительные мордочки сурков способны передавать не очень широкий диапазон эмоций. Поэтому идея, что необычное выражение на морде сурка может послужить воротами для ужаса, скорее всего, представляет собой намеренно введенный Лавкрафтом элемент комического абсурда.

Но в этом пассаже есть еще один элемент, одновременно комический и трагический, как того и требовал Сократ. Я имею в виду фрагмент, выделенный курсивом: «...На мордочке застыло выражение, какого у сурков никогда прежде не бывало». С одной стороны, абсурдно предполагать какой-то культурный консенсус относительно нормального спектра выражений морд сурков, как если бы по этому поводу собирали фокус-группы и проводили тщательный поиск прецедентов. Но все же есть здесь нечто слегка нервирующее, поскольку коллективный разум или коллективное культурное бессознательное