Могу! - Николай Нароков

Успокаивало и ее решение — «дать немного и взять немногое». Это «немногое» казалось ей безгрешным, а поэтому и допустимым. «Разве стакан вина — пьянство? Кто осудит себя или другого за стакан вина?» Эта мысль не только успокаивала, но и разрешала. Но чуть только Юлия Сергеевна успокаивалась на том, что «немногое» допустимо, то сейчас же вставал вопрос: «А что же такое это немногое? От каких пор — немного, а от каких — много?» Ответ приходил сам собою, но она видела: это был не ее ответ, ею сказанный и ее сердцем рожденный. Это был даже не ответ, а моральный шаблон, общее место, подсказанное ей ее воспитанием, окружающими людьми, установленным пониманием и житейскими требованиями. В нем она не могла не видеть условность, противоречия и даже лицемерие, которое возмущало и вызывало протест. И те границы «немногого», которые по общепринятому трафарету намечались в ней, заранее казались ей такими же условными, противоречивыми и лицемерными. Что можно, а чего нельзя? Почему можно и почему нельзя? Где правило? В чем закон?

Было и еще одно, что еще больше спутывало концы и осложняло тяжелый вопрос. Это — тайна Елизаветы Николаевны, которую Юлия Сергеевна случайно и нечаянно узнала, когда еще была девочкой-подростком. Ее отец тогда был еще жив, но у Елизаветы Николаевны была связь на стороне, давняя и многолетняя. Об этой связи Юлия Сергеевна случайно узнала, но никогда, ни словом, ни намеком не давала понять матери, что эта тайна известна ей, и сама страшилась: как бы мама не догадалась, что она эту тайну знает. И теперь, вспоминая свое детство и жизнь с отцом, она настойчиво спрашивала себя: «Разве мама была бы другой, если бы «этого» у нее не было?» И ей до несомненности было очевидно: то, что было в прошлом у Елизаветы Николаевны, ни в чем не изменило ее. Ничего не дало ей и ничего от нее не убавило. С «этим» она была такой, какой была бы без «этого».

Все было спутано в Юлии Сергеевне: слова Табурина о разной любви, общепринятое понятие измены, голос общественной морали, прошлая тайна Елизаветы Николаевны, страх перед повторным ударом, мысль о том, что «Горик уже не муж мне», и то, что в ней самой нет чувства вины, — все это смешалось, и концы не сходились друг с другом. Она чувствовала смятение и не видела нужных путей. И хотела как можно скорее увидеть Виктора, чтобы сказать ему все. «Он все, все должен знать! И больше всего он должен знать, что моя любовь к Горику ни в чем не изменилась. Да, да! Вот это он должен знать так же крепко, как я это знаю!»

И, подумав это, смутилась до того, что густо покраснела. «Но ведь если я скажу Виктору, что люблю Горика, то и Горику… Я ведь должна и ему сказать про Виктора!» Но мысли заметались, засуетились и тут же нашли лазейку: «Ах, это совсем другое дело! Ведь Горик болен, и это может убить его! Если бы он был здоров, то… то…» Но своего «то» она не закончила, а спряталась от конца.

Прошла уже неделя после именин, а Виктор не приходил. «Боится!» — лукаво подумала Юлия Сергеевна, и ей было даже приятно, что он «боится». Но ждала его все дни и всякий раз, когда звонил телефон, брала трубку и думала: «Это он!»

Он позвонил через неделю. И даже по телефону было слышно, что он говорит смущенно: скажет слово и приостановится, словно не знает, можно ли говорить дальше.

— Я… Я вам из Ларсонвилля звоню! — пояснил он. — Я ведь тут!

— Тут?

— Да… Я на другой день уехал после… то есть после ваших именин.

— Когда же вы вернетесь?

— А это… это… Это зависит! Видите ли, дело оказалось сложнее, чем я думал, и мой босс требует, чтобы я не возвращался, пока не выясню всего. А я…

Он запнулся.

— А вы? — подтолкнула его Юлия Сергеевна.

— Я очень хочу вас видеть! — жалобно отозвался Виктор.

И Юлия Сергеевна услышала большую искренность в его голосе. От этого она немного взволновалась и даже приостановила дыхание.

— Да? Хотите?

— Очень! Вы…

Он опять запнулся.

— Что?

— Вы ни на что не сердитесь? Ведь если вы…

Он замолчал, боясь сказать лишнее или неосторожное слово.

— Нет, я ни на что не сержусь! И ни на кого! — тоже искренно ответила Юлия Сергеевна. — Ни на вас, ни на себя. Все очень хорошо и… и все будет хорошо! Правда ведь?

— Я… Я… Я так рад, что вы не сердитесь!

— Когда же вы вернетесь? — нетерпеливо повторила она то, о чем уже спрашивала.

— Не знаю… Возможно, что я еще одну неделю тут пробуду! Но если вы хотя бы одно слово… Хотя бы только полслова… Так я все брошу и сейчас же приеду!

— Не делайте глупостей!

— Я буду очень торопиться!

— Хорошо, торопитесь!

— И… И вы больше ничего мне не скажете? Это все?

— Конечно, все! — рассмеялась Юлия Сергеевна, но тут же поняла, что ей надо сказать ему и другое, то, чего он хочет и чего ждет. — Пока все! — добавила она, подчеркивая это «пока».

— Да? Вы сказали «пока»? — понял и обрадовался Виктор.

— Да, я сказала «пока»! — без смущения подтвердила Юлия Сергеевна, и даже в ее голосе послышалось обещание.

— Значит… значит… Это — значит?

Она на секунду запнулась, но тотчас же ответила ясным голосом:

— Да! Это — значит!

Оборвала себя и положила трубку. Встала с кресла и остановилась, смотря перед собою. Сердце билось, и щеки горели. «Но ведь это же немного! Ведь это же совсем немного!» — старалась она уверить себя. Подошла к надкаминному зеркалу и долго смотрела себе в глаза. Хотела что-то увидеть в них, но ничего не увидела. И вдруг рассмеялась легко и беззаботно. «Глупая ты, глупая!» — сказала она своему отражению, и отражение согласилось с нею.

— Юлечка! — позвал ее из своей комнаты Георгий Васильевич.

Она тотчас же повернулась и пошла. И почувствовала, что ничто не мешает ей идти к нему и говорить с ним. Никакого смущения, никакого колебания не было, ничто не заставляло ее опустить глаза и прятаться. Шла к нему так, как шла всегда, и знала, что сейчас она такая же, какая была всегда. И радостно, чувствуя себя совершенно свободной, отворила дверь и вошла в комнату.

Глава 17

Через день или два опять выдался теплый и ласковый вечер. Чай опять пили на патио, и Юлия Сергеевна, оглянув всех, улыбнулась и сказала, что «собралась вся наша семья»:

— Мама, я с Гориком и вы, Борис Михайлович!

Табурин поднял было брови, чтобы что-то возразить, но она поняла и не дала ему сказать ни слова.

— Да, да, Борис Михайлович! Разве вы не член нашей семьи? И я уверена, что не только одни мы так чувствуем, но и вы сами тоже так чувствуете.

— Я? — слегка смешался Табурин, но не выдержал и растроганно признался. — Ну, конечно же! Так! Именно так! Грандиозно так! Вы… вы все… Да ведь если бы не вы…

Георгий Васильевич посмотрел на него и улыбнулся.

— И за что это только Бог нам вас послал, милый Борис Михайлович?.. Спасибо Ему!

И всем стало очень хорошо, радостно и уютно.

Говорили о разном, т. е. о том «ни о чем», что слегка интересует, но ничуть не волнует, и о чем можно говорить так же легко, как и не говорить. Говорили вяло, слегка лениво и больше чувствовали друг друга, чем слушали.

Георгий Васильевич заговорил о делах во Франции и сказал, что очень надеется на де-Голля. Он похвалил его за то, что тот отважился изменить конституцию.

— Все последние годы Франции недоставало твердости и устойчивости! — сказал он. — Постоянные смены правительства расшатали ее, но надо надеяться, что теперь, при измененной конституции…

Табурин вздрогнул, как вздрагивает кавалерийская лошадь при первом же звуке трубы.

— Вы надеетесь на новую конституцию? — поднял он голову. — Хорошая конституция — дело, без сомнения, хорошее, но…

— У вас, конечно, есть «но»! — снисходительно и ласково улыбнулся Георгий Васильевич. — Что же это за «но» такое?

— Это «но» — человек! Че-ло-век! — очень напористо ответил Табурин. — Вы ищете основу, выход и решение в конституции, т. е. в системе, а все это надо искать в человеке. Новая конституция, по-вашему, может многое исправить и улучшить? Очень хорошо, подай Бог! Но меня больше интересует вот что: будут ли исправлены и улучшены все те, которые будут осуществлять эту конституцию, и все те, которые будут ей подчиняться? Станут ли от этой конституции умнее, честнее и дальновиднее все Жаки-министры, все Пьеры-депутаты и все Жаны-избиратели? Если вам до них нет дела и если вы ищете спасения в пунктах и параграфах конституции, а не в человеке, то спасения не будет! Плохие люди убьют всякую хорошую конституцию! Ведь все дело в человеке и раньше всего — в нем.

— Человек — это грандиозно, колоссально, монументально, громадно и… как еще? — поддразнила его Юлия Сергеевна. — Так ведь?

— Не извольте издеваться! — прикрикнул на нее Табурин и начал горячиться. — Вот вы, Георгий Васильевич, при всяких выборах думаете над тем, голосовать ли вам за демократа или за республиканца, т. е. за какую партийную систему вам голосовать. Да? А я думаю совсем над другим: какой кандидат умнее и честнее, благороднее и независимее, талантливее и энергичнее? Есть ли в нем спинной хребет, или в нем кроме протоплазмы ничего нет? Вот над чем я думаю!..