Могу! - Николай Нароков

— А разве раньше лучше было? — лукаво поблескивая глазами, поддразнил ее Георгий Васильевич.

— Лучше! Что вы мне ни говорите, а лучше!

— Ну нет, я несогласен! — сразу загорячился Табурин. — Вспомните-ка, сколько слез и крови было пролито из-за этих нерасторжимых браков, сколько трагедий разыгралось, сколько жизней было растоптано, сколько надежд похоронено, сколько душ погублено! — с патетической горячностью подбирал он слова посильнее и пострашнее. — Неисчислимо! Необъятно! Колоссально! Это лучше, по-вашему?

— Лучше! — категорически отрезала Елизавета Николаевна. — Мужьями и женами нечего швыряться, как мячиками! Уж если ты вышла замуж, то — навсегда! Жена должна любить своего мужа! Плохой ли он, хороший ли, а она должна любить его и за плохое, и за хорошее!

— Я знал одну такую жену, — сделал хитрые глаза Табурин, — которая, действительно, любила своего мужа за все. А особенно за то, что он изменял ей на каждом шагу!

— А ну вас! — рассердилась Елизавета Николаевна. — С вами невозможно говорить, Борис Михайлович!

— Слышите, Миша? — рассмеялась Юлия Сергеевна. — Когда женитесь, то не вздумайте разводиться! Мама вас за уши выдерет и шлепки надает!

В ее словах была только шутка, но Софью Андреевну эта шутка задела. «И чего она к нему пристает? Чуть что, сейчас же — Миша да Миша!» — несдержанно подумала она и сбоку посмотрела на Мишу. Он был такой, как всегда, но ей показалось, будто он сейчас смотрит на Юлию Сергеевну как-то иначе и улыбается тоже иначе. Она сдвинула брови и раздраженно отвернулась. А Юлия Сергеевна, ничего не замечая, продолжала говорить с Мишей. Он отвечал односложно, стесняясь и робея, а поэтому получалось так, будто все время говорит одна только Юлия Сергеевна. Софья Андреевна прислушивалась, и раздражение нарастало в ней.

Потом заговорили о политике, о возможности войны, об усилении коммунизма. Табурин замахал руками и, кажется, приготовился говорить много и долго, но Юлия Сергеевна перебила его.

— А почему коммунизм усиливается? — немного наивно спросила она.

Табурин тотчас же открыл рот, чтобы ответить, но не успел.

— Много на то есть причин! — пояснил Георгий Васильевич. — Главная же та, что у него есть новое слово, есть, что предложить людям. Конечно, каждое его слово — ложь, но слепые люди лжи не видят, а потому и бросаются на приманку, которую он предлагает. А у нас… — развел он руками. — Боюсь, что у нас ничего нет!

— Будто бы ничего? — поднял на него глаза Виктор. — «Ничего, это страшное слово: нет в нем жизни и смерти в нем нет!» — опять вспомнил он строчку стихов.

— Ничего! — с легкой грустью повторил Георгий Васильевич. — Что бы вы, например, могли предложить людям?

— Здоровье! — не утерпел и вмешался Табурин.

Он сказал это слово так твердо и уверенно, что все посмотрели на него. Даже Ив слегка выпрямился в своем кресле.

— Здоровье? — переспросил Георгий Васильевич, вдумываясь в это слово. — Разве человечество больно? Чем же оно больно, по-вашему?

— Ипохондрией! Оно больно тем, что воображает, будто оно больно. А оно ведь прездоровехонько!

— Гм! — пожалуй, что и так! — согласился Ив и презрительно дернул углом рта.

— Побольше здоровья! — вцепился в свою мысль Табурин. — Побольше крепких зубов, сильной воли, свободной мысли, непосредственного чувства и глубокого сна после трудного дня. И поменьше ахающих разговоров о кризисе, об упадке, о потерянных дорогах, о противоречиях и… и… и об абстрактной живописи! — не выдержал и рассмеялся он.

Ив пожевал губами и немного подумал.

— «Побольше сильной воли», сказали вы… Конечно, воля раньше всего нужна и больше всего нужна. И в этом секрет успеха коммунистов: они — волевые люди, и воля у них умеет напрягаться до предела. А здесь расхлябались и перестали уметь хотеть, вот в чем беда!

— Можно мне рассказать про крысу? — вдруг вспомнил Георгий Васильевич и обрадовался, что вспомнил. — Вот Федор Петрович говорит, что у коммунистов воля, а у нас воли нет. Может быть, это и правда, но… но не дай Бог, чтобы это была правда, потому что…

— А при чем тут крыса? — рассмеялась Юлия Сергеевна.

— При том! — ласковым движением остановил ее Георгий Васильевич. — Это давно было, я еще совсем мальчишкой был… Лет 8–9 мне было, не больше. И вот завелись у нас в доме крысы. То одна где-нибудь в кухне появится, то другая. И однажды случилось так, что… У нас, надо вам знать, был в доме полутемный коридор, совсем пустой, ничего там не стояло. И как-то раз моя покойная тетя шла по этому коридору и видит — крыса. А у нее в руках была половая щетка на длинной палке…

— У крысы? — спаясничал Виктор.

— У тети, конечно! — махнула на него рукой Елизавета Николаевна. — Не говорите глупостей.

— Ну, тетя сейчас же и набросилась на эту крысу. Та прижалась к задней стенке коридора и… И представьте вы себе ее положение! Убежать ей некуда, потому что коридор узкий и во всю ширину занят, так сказать, теткой и щеткой. Спрятаться ей тоже негде: все стенки пусты, столов или кроватей нет. А перед нею — враг. Да какой враг! Во много раз больше ее, во много раз сильнее и кроме того вооруженный страшной мохнатой штукой на длинной палке. Гибель, явная смерть! Что оставалось крысе делать? Только одно: сдаться, капитулировать, не так ли? Лечь на спину, как ложится маленькая собачонка, когда на нее нападает свирепый пес, вытянуть кверху все четыре лапки и — делай со мною, что хочешь! Но у крысы, вероятно, был не такой характер: на сдачу она, надо полагать, была органически неспособна. Но что же получилось? А вот что… Тетя нелепо тыкает своей щеткой в крысу, и все никак не может нацелиться, а крыса ловкая, быстрая, от каждого тычка увертывается. Прыгнет в сторону, обернется и обязательно зубы оскалит, огрызнется. Не мечется без толку, а ведет себя, как опытный дуэлянт: и тактика, и стратегия!

— Откуда вы все эти подробности знаете? Вы все это сами видели? — насмешливо спросила Софья Андреевна.

— Да! — простодушно пояснил Георгий Васильевич, не замечая насмешки. — Я вместе с тетей там был и за ее юбкой прятался. Ну-с, видит крыса, что одним увертыванием не спасешься и, надо полагать, инстинктом поняла простую истину: лучший способ обороны — самому наступать. И перешла в атаку: начала прыгать на тетю. Зубы оскалены, шерсть вздыблена, глаза кровью налиты… И кричит! Честное слово — кричит! А в глазах злоба. Да такая, что мне, помню, страшно стало. Тетя уже и не знает: крысу ли бить щеткой, или самой от крысы спасаться? А крыса рассвирепела и так начала прыгать, что… Во всю длину щетки, честное слово! Прыгнула раз, другой, третий… И вдруг — мимо щетки прямо тете под юбку! Тетя как завизжи-ит! Щетку бросила, а сама — давай Бог ноги! И я за нею, конечно! Так вот вам какая история!

Ив усмехнулся.

— Да это была воля! — сказал он, и его глаза стали неподвижными и твердыми. — У крысы была воля, а у вашей тетки воли не было. У крысы было — «Хочу спасти свою жизнь!» — а у тети было другое: «Хотелось бы мне эту крысу к стенке прижать». Это разница! «Хочу» — сила, а «хотелось бы» дряблость. Вы хотите сказать, — повернулся он к Георгию Васильевичу, — что коммунисты — крыса, а мы — тетя, которая больше крысы, сильнее ее и у которой щетка в руках. Мораль вашей басни такова: побеждает не щетка, а воля, да? Очень может быть, что вы и правы.

Юлия Сергеевна слушала, но ее все время покалывало нетерпение. Поскорее бы кончились эти разговоры, поскорее бы гости отпили чай и ушли. Тогда придет то, что должно прийти в этот день. А может быть, все это — одна только ее выдумка, и ничто не придет, потому что нечему прийти? Раза два она мимолетно взглянула на Виктора, а когда он ответил ей таким же мимолетным, вороватым взглядом, ей показалось, что Виктор ждет того же, чего ждет она. И почувствовала себя заговорщицей, как будто у нее и у Виктора уже есть что-то общее, уже условленное и уговоренное, и они его скрывают ото всех и даже от себя.

От этих взглядов и мыслей ее глаза слегка затуманились, и она почувствовала это. И тут же смутилась, потому что Софья Андреевна пытливо глянула на нее. И ей почудилось, нелепо показалось, будто Софья Андреевна проникла в ее мысли и угадала ее нетерпение. Но она ошиблась: Софья Андреевна думала и подозревала свое. Следила за Мишей и что-то видела в его лице. «Да? Да? Да? Да?» — несколько раз спросила она себя, сама не зная, что может значить это «да».

— Я вчера получил письмо из Нью-Йорка! — сказал Георгий Васильевич. — Оказывается, что недели две назад умер Баранов. Ведь вы его знали, Федор Петрович! — повернулся он к Иву.

— Да, знал. Умер?

— Ах, не говорите о смерти! — встревожилась Елизавета Николаевна. — Сегодня Юлечкины именины, а вы… — упрекнула она Георгия Васильевича. — Ах, какой вы, право!

— Да, да, конечно! — быстро согласился Георгий Васильевич. — Прости, Юлечка, это я нечаянно… Не подумал!