Декабрь без Рождества - Елена Чудинова

— Я попытаюсь быть полезна, — слабо улыбнулась она, возвращаясь из области воспоминаний. Чего ты ждала, Панна Роскофа, Прасковья Тугарина? Сейчас ты услышишь, что в отставку он вышел в связи с предполагаемой женитьбою — несомненно, даже более блистательной, нежели его дипломатическая карьера. Ну да, разумеется, какова ж еще может быть причина хоронить себя в глуши? — Но, для успеха моего посредства, на чем вы все же так разошлись? Неужто только на Бонапарте?

— Не только, — Медынцев нимало не удивился осведомленности давней своей подруги. Какая-то мысль, четкая и холодная, как льдинка, светилась в его взгляде. — Мы поссорились на том, что Платон был прав во всем, между тем как я оказался во всем виноват. Быть может, я понял бы сие раньше, да только самолюбие и упрямство мне долго препятствовали. Вам не понять, Прасковья Филипповна, что суть самолюбие и упрямство! Побоюсь зарекаться, но сдается, я ни разу еще не встречал женщины, которой трудно бы дались простые слова: я ошиблась! А наш брат хочет быть самым умным, как же можно сознаться, что ты вышел дураком! Ох, этот яд мужского самомнения, сколько бед он несет в мир! Я несколько лет лгал сам себе, только потому, что не хотел быть неправым в давнем споре.

— А я до сих пор не могу понять, как могли столь добрые друзья, как вы с Платошей, рассориться, даже полностью разойдясь во взглядах? — спросила Прасковья, сама не ведая того, что в лице ее проступила в этот миг серьезная рассудительная девочка, какой была она когда-то. Та девочка никогда не сомневалась, что суждения ее разумны и окончательны, и по этой причине говорила строго, словно собеседник не выучил урока. — Вы ведь не сомневались в порядочности и чести друг друга. Единственно это и важно.

— О, не скажите, — Арсений усмехнулся. — Некоторые вещи… О, простите мне безобразный англицизм, я вовсе одичал вне отечества!

— Какой англицизм? — удивилась Прасковья.

— Вещи, — мальчишеская улыбка Арсения больно уколола Прасковью. Разве это честно, чтобы он оставался так молод? Жениться, поди, собрался на восемнадцатилетней. — Вещь — это перчатка либо бювар, к абстрактным понятиям сие слово не приложимо.

— Маловато же вы молились в походах, — в свой черед улыбнулась Прасковья. — В утреннем правиле как раз употребляется вполне абстрактные вещи. Злые вещи, от коих мы просим нас избавить. Сие не англицизм, а славенизм.

— Ну, какая на войне молитва! Только одна: Господи, пронеси, да и та под огнем. Но возвращусь. Некоторые вещи в жизни слишком значимы, чтобы расходиться в их трактовке, оставаясь друзьями. К тому же… а, что уж теперь таить! Мальчиком я считал Платона самым умным из нас троих, а вот где-то в отрочестве я поглупел сам. Помню, с чего сие началось. Я позволил себе шутку, быть может, и не самую дурную, о Государе. Повторил за гостем родителей, не сам и выдумал даже. Просто в маменькином салоне все смеялись, вот я и собезьянничал в нашем кружке. Помню, у Платоши лицо как каменное сделалось. «Пожалуйста, не говори так при мне более о Божием помазаннике», — только и сказал он. Больше я такого и не говорил, но начал думать, что Платон недалёк. Считать кем-то особенным, вознесенным над другими не самого, быть может, лучшего человека по одной только причине, что на него капнули каким-то благовонием? Прасковья, я не религиозен, был и остаюсь, но как мне понять, что без тех простых идеалов, какие исповедует ваша семья, Империя превращается в карточный домик? И как совмещает семья ваша две вещи, представляющиеся несовместными: высокую образованность и набожность? То, что я почитал изъяном Платона, является его силой. Но как образованному человеку самому огородить некую область, вход в которую запрещен?

— Docta ignorantia![6] — слетело с языка Прасковьи. Тут же она улыбнулась. — Господи, что я, оказывается, помню! Нелегкая доля — быть младшей сестрою моего брата! Помню, как говаривала маменька: «Уж о чем я не думала, называя сына Платоном, так это о том, что из него выйдет философ!» А он-то был горазд врать, что долго не могли решить родители, Платоном его наречь либо Аристотелем?

— Так сие было враньё?

Лед в глазах Арсения растаял. Они смеялись, глядя друг на дружку, весело и самозабвенно, как в юности.

— Еще какое! Платона назвали в честь кого-то из маменькиных хороших друзей, друзей детства.

— И все же, — Медынцев посерьезнел, между тем ей так хотелось, чтобы взаимный их смех длился и длился. — Сие незнание в современном мире не сумеет обозначить для себя один-единственный человек. Тут необходим купный труд умственных усилий, и мне представляется иной раз, что семья Сабуровых и Роскофых к сему труду причастна. О, не пугайтесь, Прасковья Филипповна, я далек от досужего любопытства! Если б и я был к сему причастен раньше, быть может, мне не пришлось бы сегодня уходить в отставку! Но я делал ошибку за ошибкою, покуда не понял, что в обществе, где монарха считают обычным смертным, верить нельзя никому. И теперь я верю только тем, с кем в юности спорил.

— Простите, Бога ради, Арсений Сергеевич, я вовсе от этой страды голову потеряла! — запоздало всплеснула руками Прасковья. — Сейчас прикажу чаю! Вы, ласкаюсь, не огорчите, останетесь к обеду?

— Нет, — голос Арсения был теперь чужим, невыразительным. — Премного благодарен, но прибыл только сегодни. Еще не разобрался со своим устройством. Позвольте мне на сем откланяться.

— Не смею задерживать, — Прасковья поднялась одновременно с гостем. Самое она не ведала, сколь холодным сделалось лицо ее, послушное отчаянной попытке скрыть смятение чувств.

Не успел устроиться в дому, как прискакал, шепнул ей кто-то, когда она стояла, потерянная, в опустевшей гостиной. Неужто так спешил после стольких лет ссоры мириться с Платоном? Либо желал отделаться поскорей от неприятного визита, а после уж спокойно заняться домашними делами, шепнул кто-то и в другое ухо. Первый шептун был приятен, второй скорее противен, а прислушаться надлежало все ж к нему. Арсений не простит, никогда не простит, а понять не сможет. И никак нельзя, не совершив предательства, открыть ему правды.

Она самое не приметила, как вбежала, с девичьей легкостью, по лестнице, оказалась в студии, шагнула на балкон. И тут же, отшатнувшись, испуганно спряталась за косяком. Что он подумает, увидав, как она глядит ему вслед?

Сейчас он минует аллею, поскачет к деревне… Вдруг припомнился ей такой же теплый денек, не осенний, а майский, когда в Липовицы въехала она, восемнадцатилетняя, на спокойной каурой своей лошадке. В отличие от маменьки, Елены Кирилловны, Панна никогда не была любительницей своенравных красавиц и бешеного галопа. Стыдно признаться, но в ребячестве она безо всякого восторга пересела на настоящую лошадь с милого поньки, с которого и падать-то было не страшно и не больно. По-иному выглядела тогда деревня, средь бела дня в ней кипела деятельная работа. Глянешь направо — вырыты ямы, в полдюжины из них вбиты кряжи, а седьмой кряж озабоченные мужики только примериваются воткнуть в землю обожженным острием. Глянешь налево — там кряжей заготовлено было не дюжина, а всего восемь, но зато все уже не только стоят, но и держат первый венец. А впереди так и вовсе устанавливают длинную балку-матицу под голым еще остовом крыши. Отрадное бы зрелище, да только где ж видано, чтоб на деревне строили об один день столько новых изб?

«Бог в помощь, добрые люди, — приветливо промолвила она, наслаждаясь отвычным ощущением свободы: пожалуй, в первый раз за год маменька не воспротивилась ее выезду из имения в одиночестве. Последних французов уж месяца три как не шаталось в окрестностях, мертвые тела, окаймлявшие дороги, больше не пугали проезжающих, но первые синие травы еще не поднялись над земляными холмами. Был первый теплый денек, и ничто, даже тесноватое в проймах прошлогоднее платье-амазонка, не могло помешать ее радости».

«Без Божьей помощи уже не остались, — весело отвечал детина, рубивший топором доски. Верно, не было времени на то, чтоб ждать, когда пожалуют пильщики. — Барин распорядился господский лес брать, и то, мирской-то уж подчистую вырублен. Большая нужда в тесе».

Панна вздохнула, тут же мысленно укорив себя за недавнее ликующее расположение духа.

«Сильно ребятишки болели в землянках-то? — тихо спросила она».

«Не то чтоб болели, а померло, однако ж, немало, — мужик сощурил глаз, между разговором примериваясь для следующего удара. — А все ж раньше тепла строиться не в пору было».

Панна тронула поводья.

Липовицы находились ближе прочих имений к Смоленской дороге: ни до Камышей, ни до Сабурова с Кленовым Златом война не доплеснула. По пути к Москве разлив вражьих войск миновал и Липовицы, но нетрудно было догадаться, что попятный ход их заденет.

Вот и старый дом. Разбитые окна затворены ставнями, пожар слизнул флигель, но не перекинулся к основному строению. Дворня вся, надо думать, в деревне, работа-то спешная. Коли не покрыть новые срубы до первых дождей, избы долго будут стоять сырые. Никто не кинулся принять лошадь, и Прасковья вдруг ощутила робость. Ей казалось, что нету ничего естественней, чем навестить воротившегося детского товарища, да еще и раненого. А все ж кстати ли она? Не успев разобраться со своими сомнениями, Панна увидала Сергея.