Потерянный ребенок - Эмили Гунис

– Мне сказали, что вы довольно долго пробыли в бухте Уиттеринг. В это время года погода там и правда не самая благоприятная – неудивительно, что вы так замерзли. Я люблю гулять там зимой, но после этого я гораздо больше времени провожу у камина в пабе «Голова короля».

Я ничего не говорю, просто смотрю, как она отодвигает монитор, садится на край моей кровати и прижимает два пальца к моему запястью. У нее длинные ресницы, изящные руки и грациозные движения, словно у газели.

– Я не хотела уходить из бухты. Я не хочу быть здесь.

– Понимаю, но вы еще не очень хорошо себя чувствуете, поэтому пока мы не можем вас выписать. Не могли бы вы дать мне контактные данные вашей семьи? Нам нужно, чтобы вы назвали свое имя и место жительства, чтобы мы могли сообщить всем, кто беспокоится о вас, что с вами все в порядке. Могу ли я связаться с кем-то из членов вашей семьи, чтобы они могли приехать вас навестить?

Я смотрю на дверь за ее спиной, представляю, как посетители вваливаются внутрь с цветами, вырезанными вручную открытками, слезами, объятиями. Любовью. Я не знаю, что ей ответить. Я начинаю кашлять и не могу остановиться. Когда приступ наконец стихает, она протягивает мне стакан воды и салфетку.

– Я уже очень долго пытаюсь отыскать свою дочь, – шепчу я. Я вот уже двадцать лет не произносила этих слов вслух, потому что никто никогда не верил, что она вообще жива.

– Пытаетесь отыскать? Вы потеряли друг друга, когда пошли к морю?

Я так хочу ответить ей, но я не знаю, как. Меня трясет от страха, поселившегося в сердце уже очень давно.

Качаю головой, но ничего не говорю. Она смотрит на меня, потом снова отводит взгляд, записывая мой пульс. Я тяжело кашляю и сглатываю, пытаясь собраться с мыслями.

– Вы знаете ее номер? Я могу сейчас ей позвонить. – Она щелкает ручкой и возвращает ее в верхний карман.

– Я не знаю, где она. Я не хочу сделать ей больно. Но очень хочу сказать, что мне жаль. Пока не стало слишком поздно.

Мой голос тих и слаб, и я умолкаю, но она ждет, что я продолжу. Я думаю о сегодняшнем утре, которое началось так же, как и любое другое – нечеловеческие усилия, чтобы проснуться, одеться, поесть и продержаться несколько часов, не думая при этом о ней и о том, что могло бы быть, сложись все иначе. Я уже давно сдалась, смирилась с тем, что больше никогда ее не встречу. Но затем я увидела его лицо. Лицо Харви Робертса.

– И когда вы видели ее в последний раз? Вашу дочь?

Я снова начинаю кашлять, но мне удается перевести дыхание. В груди горит.

– Когда ей было пять дней. Я вернулась сегодня туда, где я в последний раз держала ее на руках, я пыталась вспомнить.

Я знаю, что должна кому-то рассказать о том, что случилось со мной и моей малюткой. Я не могу больше держать все в себе, это гложет меня уже так долго, что во мне ничего не осталось, и все же я не знаю, с чего начать. Я не знаю, может, она тот ангел, о котором я молилась, а может, мне просто хочется в это верить, потому что она – моя последняя надежда, потому что я знаю, что мне уже никогда не выйти из этой комнаты.

В дверях появляется еще одна женщина и что-то спрашивает. Я боюсь, что моя медсестра уйдет и не вернется, что этого разговора, который едва начался, так и не случится. Я вздыхаю с облегчением, когда вторая женщина уходит, и сестра снова смотрит на меня.

– И вы оставались в бухте Уиттеринг до наступления темноты? Одна? – говорит она, нахмурившись.

– Я не могла уйти. Я поняла, что лучше умру, чем проживу еще один день без нее.

Я наблюдаю за ее реакцией, уже жалея про себя, что рассказала ей. Я боюсь, что она воспримет мои слова всерьез и что-то предпримет. В то же время боюсь, что она не сделает ничего.

Я вспоминаю сегодняшний день, как я вышла из такси в начале Сивью Лэйн и пошла в сторону набережной. Как у меня пробежали мурашки по коже, когда я подошла к ферме.

Я остановилась у ворот и взглянула на маленький фермерский домик в георгианском стиле с маленьким двориком напротив, и на меня нахлынули воспоминания.

Потом я спустилась к пещере, в которой я оставила ее, и пробыла там так долго, что кровь уже начала застывать в жилах от пронизывающего насквозь ветра.

Я закрываю глаза, и мне даже удается задремать, как вдруг меня будит снова раздавшийся плач ребенка, – но стоит мне открыть глаза, как он стихает. Уже наступил вечер, на комнату опустилась темнота. Боли в груди стали еще сильнее, чем раньше. Я снова начинаю кашлять, и в легких отдает колющая боль.

Я замечаю в окошке двери ту медсестру, которая мне понравилась. Она разговаривает с другой, и я с растущей тревогой вспоминаю, о чем я рассказала. Сама не знаю, зачем я это сделала. Наверное, все во мне уже смирилось с тем, что я больше ее не увижу, и все же я продолжаю надеяться на чудо.

Она замечает, что я проснулась, и заходит в мою палату.

– Как вы себя чувствуете? – спрашивает она, подойдя к моей кровати. Она выглядит немного уставшей, глаза ее уже не светятся так, как раньше, хвост растрепался, и пряди рассыпались по обе стороны от ее красивого овального лица.

– В груди болит, – отвечаю я.

– Старший врач подойдет к вам позже. Меня здесь не будет, потому что моя смена скоро закончится, но я прослежу, чтобы медсестры все знали. Врач может решить еще раз сделать вам рентген, чтобы проследить, как ваш организм реагирует на антибиотики.

Она измеряет у меня температуру и давление.

– К вам посетитель.

– Кто? – хмурюсь я.

– Ее зовут Рози, она работает сиделкой в Мэйкрофте. Нам звонили из полиции, все в вашем доме престарелых очень беспокоятся о вас.

– Разве у полиции нет дел поважнее? Я не хочу никому доставлять хлопот, – говорю я, пусть мое сердце и вздрагивает с надеждой. Рози. Мне нравится Рози. Она добра ко мне. Я всегда хотела поговорить с ней о моей малышке, но мне никогда не хватало смелости.

– Рози хотела бы зайти и поболтать с вами, если вы, конечно, согласны.

Я киваю.