Большая родня - Михаил Стельмах

Дмитрий подходит ближе к Синице и встречается с голубым, беззаботным взглядом Югины. Она приветствует его улыбкой, и, смыкая губы, переносит улыбку куда-то дальше, ровную, светлую. В самом деле, на круглом лице дрожат прихотливо вырезанными шарами ямки, возле носа несколькими недозрелыми зернышками мака легли розовые веснушки; под матроской, как два яблока, соединенные одним корешком, отклонились в стороны упругие груди.

«Так себе девушка».

А когда увидел, что Югина, забывая всякое уважение, мелко затопала ногами, видно, перекривляя кого-то, невольно заинтересовался, хотя и подумал: «Мамина мазунья…»

— Так вот, бегу я на Стависко. Дорога теплая, а тропка на лугу сразу охладилась — роса кругом. Взошла луна из-за дороги, будто приблизились высокие могилы, отозвался перепел:

«Спать пойдем, спать пойдем». Ну да, пойдешь, черта с два! И такое меня зло разбирает. Выскочил на могилу — засиял пруд, а на нем дорожка лунная катится к моему полю. Смотрю: в овсе чьи-то быки ходят и нигде никого. Пригибаюсь, бегу, посматриваю вокруг. Возле межевого бугорка шевелится что-то — то нагнется, то выпрямится. Смотрю: оказывается, кто-то поклоны бьет. И так тщательно молится, что не услышал, как я подлетел.

— Святой боже, святой крепкий, святой бессмертный, — шепчет мой богомолец.

— Помилуй нас, — прибавляю я. И как врежу по правому плечу, и как врежу по левому плечу.

— Ты чего, чертов урод, дерешься? — опрометью вскакивает богомолец, поднимая над головой арапник, и я сам себе не верю: стоит Сафрон Варчук на моем поле, а из-под его ног поднимается примятый овес.

— Чего же вы на чужом пасете?

— А тебе жалко, что божья скотина допасется немного? — да и пошел, помаленьку так, будто со своего, выгонять волов.

Парни засмеялись. Заиграла музыка и все зашевелились. Ребята подхватывали девчат, на красные цветы вышитых рукавов ложились тяжелые черные руки, и десятки ног энергично ударили в землю.

Радостно закружила Югина вокруг Григория, и розовые точеные икры просматривались из-под узкого колокола белоснежной рубашки. Молодцевато проносится с небольшой Софьей Кушнир Емельян Синица и начинает шептать, как он дважды полоснул арапником ее хозяина.

— А не врешь? — воодушевленно вытягивается смуглое продолговатое лицо девушки.

— Ты думаешь, как он фокусничает с тобой, так уже и большое цабэ… Ты его рабочим напугай, чтобы не очень варил воду с тебя.

«Вот уже и Софья стала девушкой. Еще недавно угловатым подростком с мелкими косичками бегала по Варчуковой усадьбе, а теперь — девка на выданье. Старается, видно, у Сафрона, чтобы хоть что-нибудь заработать».

И снова проплывает в танце Григорий с Югиной. Стало досадно на себя, почему не он кружит с девушкой. И улыбнулся: вот бы удивились все, если бы начал танцевать. И, глядя на вихрящийся круг, безошибочно чувствовал, где танцует Югина. Даже знал, что вот она поправила косу и улыбнулась Григорию.

Музыканты все быстрее и быстрее заливали площадку рокочущим медным половодьем. Неистовым фонтаном закрутился, забурлил цветной круг и в один миг рассыпался радужными брызгами.

А трубы, не отдохнув, вдруг грохнули такой, что аж ноги зазвенели и в радостном напряжении крепче вжались в землю.

Ребята как-то сразу молодцевато вытянулись, и девчата уже не узнавали своих дружков: были это не простые, раздавленные ежедневной тяжелой работой и нищетой бедняцкие дети, наймиты — перед ними в живописных вольных позах стояли гордые воины с такими искорками в глазах, что на край света пойдешь за ними. Еще какой-то миг неподвижности — и на площадь, клубясь огнем, выкатился, вылетел горделиво веселый Варивон Очерет.

Что из того, что он целую неделю не выпускал из рук косы, что из того, что он каждый день давился наймитскими харчами! Сейчас он был не наймит, а сама молодость. Вот он на миг остановился, широким движением сбил шапку на самую маковку и пошел, и пошел выбивать такой, что густая пыль, как туман, двумя волнами покатилась из-под его ног. Десятки глаз восхищенно следили за каждым гармоничным и сильным движением. Незаметно молодые руки искали рук, тепло ложились на гибкие плечи, незаметно головы, как подсолнухи, поворачивались в сторону энергичного и неожиданно похорошевшего танцора. А тот, ветром покружившись на площадке, как печатью, ударил ногой перед Югиной и застыл, откинувшись назад крепким широким станом.

Как стрела из утренней тучи, легко вылетела Югина из девичьей стаи и поплыла на Варивона. А тот, словно отрываясь от земли, пошел, пошел, пошел, изгибаясь, назад. Казалось, он выбирал ногами точку опоры. Вот-вот найдет ее и взлетит вверх над завороженными домами. А девушка настигала парня и догнать не могла. И Варивон пожалел танцорку — мелко ударил носками на одном месте и, прибив каблуками, снова встал на цыпочки. К нему подлетела Югина. Грациозно вращаясь вокруг себя, охватила очарованным кругом Варивона. Все быстрее и быстрее завертелась, закружилась метелью. Уже не видно ее лица, слились цветы ее одежды. Это была не девушка, а цветистый водоворот, который раскручивал несколько вихров. Вдруг, словно вынырнув из волны, она остановилась и ее руки крепко переплелись с руками раскрасневшегося Варивона.

«Ох, и девушка, — восхищенно, аж наклонившись, смотрел Дмитрий на молодую пару. — Не девушка — само счастье».

Заходило солнце. Музыканты заиграли марш, и девчата первыми посыпались в узкие улочки. Вслед за ними шли парни, чтобы где-то на росстани или у перелаза промолвить несколько слов, так как вечером мать неохотно пускает дочь из дому.

Григорий простился с Дмитрием и, не спуская глаз, пошел за Югиной.

«Хорошая пара будет», — и почувствовал, как защемило внутри. Впереди спешила с группой девчат София Кушнир. Несколько раз мелкое красивое лицо изумленно и пытливо оглянулось на него. Не доходя до поля, кто-то тихо повеял песней, и несколько крепких свежих голосов загрустило, выплывая на скошенную стерню.

Вот и дубовка, под которой столько передумалось, перемечталось, протягивает к нему старые руки.

Наплывали воспоминания, видел, как в лунном луче бежала от хутора Марта и незаметно таяла, а вместе с тем выплывала невысокая Югина со светлым лицом, усеянным мелкими зернышками недозрелого мака…

Уже девчат не видно — пошли долиной, и песня издали долетает до парня, уже и песня затихает, и отзывается эхом роща; наконец затихают деревья, только неясным откликом звенит встревоженное сердце.

Домой идти не хочется; стелет пиджак возле дубовки, как не раз когда-то стлал, и ложится навзничь.

Тихо колышется над ним высокое небо, обсеиваясь золотым зерном, а в стороне, сбившись с дороги, стоит одинокой воз с надломленным вийем[19].

XVІ

На задумчивом упрямом лице Свирида Яковлевича розовеют капли дождя.

Фиалковое облако, отплывая за Буг, серебрено прошумело косыми лучиками, и над горячими дорогами поднялся пар.

Вокруг хорошо запахли увлажненные нивы. Так только пахнет свежий молодой хлеб, заботливо смоченный теплыми руками хозяйки.

— Свирид Яковлевич, здесь рожь прорастает, — новоизбранный секретарь комсомольской ячейки Самийло Полищук остановился на кривом огрызке поля.

Из потемневшей шапки приплюснутой полукопны уже потекло зерно, прорастая крохотными беспомощными стрелками. Белые, полупрозрачные ниточки корня, сяк-так приникнув к земле, жадно цеплялись за жизнь. Зазелененное пыреем поле, одинокая придавленная полукопна, полумертвая вязь оголенных корешков — это законченная картина бедности. С глубокой болью остановился Свирид Яковлевич на чужой ниве, которая вместе с тем была и его нивой, частью его жизни. Как сыну тяжело смотреть на нищету родителей, так и Мирошниченко тяжело было смотреть на обделенное поле.

Что может быть страшнее, когда земля уже перестает делиться с земледельцем куском хлеба — в отчаянии выбрасывает ему, как сукровицу, желтую сурепку и осот!

Эту ниву хорошо помнит Свирид Яковлевич: в двадцатом году он тут наделил десятину вдове Дарине Опанасенко. Каждый год за отработки кулачье как-нибудь царапало этот ломоть, и он черствел, застаревал сорняками, озлоблялся против хозяйки, как и она против него.

Земля и человек мучились.

Через пару лет Дарина, выдавая старшую дочь замуж, разделила ниву пополам, а когда подросла младшая, — у вдовы оставалась истоптанная четвертинка. Земля крошилась, зарешечивалась новыми межами.

— Свирид Яковлевич, занесем в список тетку Дарину? Так как где же ей скотину достать? — достает парень из кармана блокнот и карандаш.

— Пиши, Самийло, — тихо говорит Свирид Яковлевич. — Наверное, заболела вдова. Надломилась на чужих работах. Как стебель, надломилась.

— Вот порадуется, когда ей сельсовет привезет снопы. Хоть обсеяться хватит — и то хорошо.