Математик - Александр Иличевский

Каждый день Максима начинался с того, что, с отвращением глянув в зеркало, он склонялся над умывальником и спрашивал себя со злобой: «Хочешь выпить?» — Застывал на мгновение, прислушивался к шипению рыхлой струи бившей в раковину воды. И злорадствовал, когда отвечал: «Да, очень».

Дальше — больше:

«Что, с самого утра?» — «Да». — «С утра даже лошади не пьют». — «А мне все равно». — «Ты тогда сдохнешь». — «Лучше уж так». — «Но раньше ты получал удовольствие». — «Оно было ложным. Так мне ловчей было терпеть». — «Это сейчас тебе так кажется. Ты просто болен. Сейчас говоришь не ты, а твоя болезнь. Ты должен поправить биохимию мозга, прежде чем станешь отвечать на вопросы о жизни». — «Кто тебе сказал, что ты должен быть счастлив?» — «Счастье — это когда сначала много думаешь, а потом приезжаешь на пляж, садишься на бережке, высасываешь полпинты Jameson и откупориваешь бутылку Guiness’a…» — «Молчи, губитель…»

Макс гнал от себя мысли, что неплохо бы лечь в клинику, пройти реабилитационный курс, ибо ясно — рано или поздно он сорвется, его просветление недолго, но отдаться в чужие нетворческие руки представлялось ему немыслимым… Об «Анонимных алкоголиках» и говорить нечего: он был однажды на их собрании, пришел полюбопытствовать, что за секта, и его оттуда как ветром сдуло. Коллективное покаяние оказалось не по нему, пусть лучше он умрет, но не опустится: встать в общий кружок, представить всем на обозрение свое не слишком великое тело — он весь сжимался от мысли, что придется рассказать внешнему миру, как он пуст и никчемен — притом что о его математической высоте не поведать никому.

Так куда денется математика из его мозга, когда он умрет? Куда канут эти мириады клеточных связей, эта архитектура величайшей красоты — куда денется его личный Храм, на строительство которого потрачено столько времени и столько усилий — не только его собственных, но всей цивилизации? Что станет с энергией связей, скрепляющих эти нейронные узлы? Куда канут эти несколько килоджоулей? К какой отправятся звезде? Или только подогреют недра и атмосферу?

Максим и в самом деле иногда думал, что Бог, хоть и силен в математике, однако говорить с ним о некоторых вещах, например, об алгебраической геометрии, можно на равных.

Однажды Вика взбрыкнула и съехала от бабушки к приятелю — дяде Леше, ветерану-хиппарю. В свои пятьдесят он выглядел на семьдесят благодаря неомолаживающему действию эфедрина. Бабушка тосковала без внучки. Макс по вечерам заглядывал к старушке, приносил молочное и после ехал к дяде Леше, который жил в полуподвале на Turky, где поил его и Вику пивом. Ему нравилось смотреть, как другие выпивают. Он просил Вику вернуться, но та упрямилась, думала, что воспитывает бабушку. Дядя Леша был немногословен и похож на вождя индейского племени: длинные волосы, дубленая морщинистая кожа, бесцветные глаза, единственный уцелевший зуб, клык. По образованию архитектор, дядя Леша вечно рисовал — весь дом был засыпан ватманскими листками с изображениями немыслимых остроконечных домов: однажды дядя Леша рассказал им с Викой, что учился на одном курсе с Андреем Макаревичем и был корифеем тогдашней бумажной архитектуры. Считалось даже дурным тоном стремиться к реальным заказам, чтобы выйти из аристократического подполья. И вот однажды дядя Леше предложили место художника-постановщика в фильме «Солярис». Он сделал эскизы космической станции, режиссер Тарковский попросил что-то поправить, а дядя Леша послал его по матушке. На том и завершилось их сотрудничество, хотя окончательный вид станции Тарковский все же выполнил по его наброскам. Так говорил дядя Леша, и Макс почему-то ему верил.

Наконец Вика вернулась к бабушке, и тут у нее умер кот.

ГЛАВА 12. КИНО

Где находится Максим, знал только отец. Впрочем, никто его и не разыскивал. Ни друзья, которых у него не было, ни сотрудники, которым он не доставлял ничего, кроме неудобств и смущения, какие может причинить подвыпивший клоун, под гримом которого захоронен гений; ни аспиранты. Нина немного тревожилась из-за его исчезновения, но потом решила, что беспокойство ее есть раздражение. Максим обещал приехать в Афины повидать детей, но не приехал, а она продумывала линию поведения, и за вот это напрасное внутреннее напряжение не сразу смогла его простить. А так ей беспокоиться не о чем: пропал — значит пропал. Лишь бы был здоров — это правда, однако теперь она уже не в силах бороться за его благополучие, ибо спасение алкоголиков — дело рук самих алкоголиков: таковы законы этой болезни. Пока сам не захочет излечиться, никто его не излечит — ни любовью, ни силой.

С отцом Максим перезванивался, но в подробности не входил, а родитель и не вдавался. Наконец решено было, что они встретятся, когда тот приедет в Беркли на конференцию. На исходе апреля они целый вечер гуляли по городу, ужинали в итальянском ресторане на улице Columbus. На итальянской кухне настоял отец, Максим не признавал никакой иной, кроме китайской и тайской, но сдержался. Отцу понравилось, что сын не стал заказывать спиртное, и он окончательно пришел в благодушное настроение.

Максим спросил, не хочет ли отец отправиться с ним в Белоруссию снова — на День Победы, надо бы, кроме того что почтить память деда, убедиться в том, что в Печищах установлена плита с его именем. Отец промолчал — видимо, воспоминание о приключении в новогоднюю ночь для него окрашивало теперь все, что было связано с географическими координатами Светлогорска.

Максим обиделся, но виду не показал. На следующий день он поехал в аэропорт — проводить отца, помахать ему рукой у стойки регистрации, а вечером рассказал Барни о матери, о том, как они ездили с отцом в Белоруссию, о своей идее воскрешения мертвых.

— Я понимаю тебя, брат. Мать моя тоже выжила из ума, и с ней невозможно общаться. Родила меня в сорок два года, и сейчас в доме для престарелых, ей там нескучно и удобно, за ней ухаживают, и компания своя имеется. Но иоттуда она умудряется меня мучить!

Идея воскрешения мертвых привела Барни в полный восторг. Он тут же пообещал снять об этом фильм.

— Представляешь, — завелся он, — ведь можно изобрести такой анализатор, который определял бы наличие в почве захоронений. Ведь изобрели же металлоискатели! Анализатор должен получить ДНК захороненного и внести в общую базу данных для последующего воскрешения. Ведь для воскрешения ничего не нужно, кроме набора букв, некоего слова, которое закрепляется за человеком. Ты же говоришь, что и душа кодируется как-то, верно?

— ДНК — это всего лишь четыре процента информации, которую можно извлечь из клетки. Остальное пока не расшифровано. Я как раз работаю над тем, чтобы решить эту проблему — ищу модель. Вся прочая информация, передаваемая через потомков помимо ДНК, на первый взгляд бессмысленна. Но я отыскиваю математическую модель, с помощью которой можно прочитать послание, протянутое нам через миллион лет эволюции.

— Я же говорю — мы сделаем такой анализатор и отправимся в путешествие, будем искать захоронения и обрабатывать их для дальнейшего воскрешения. И надо торопиться! Многие кладбища уже стерты с лица земли. Например, Волга под Саратовом подмывает берег, и половодье уносит гробы. То же самое происходит в среднем течении Миссисипи. Из пластов глины на обрыве торчат кости. Я предлагаю отправиться прежде всего туда, на Волгу!..

— Почему не на Миссисипи?

— Там без нас справятся. Спасут кости. А на Волге, я читал, в деревнях мальчишки черепами в футбол играют.

Напрасно Максим объяснял другу, что его фантазии далеки от реальности. Ничто уже не могло остановить воображения Барни, и он начал обдумывать сценарий фильма. Максим больше не обрывал его — ему самому, впервые в жизни, приятно было мечтать в иррациональном ключе: он представлял себе, что смерти нет, и по телу его разливалось счастье. Один раз он чуть не расплакался, потому что понял, что очень давно не получал наслаждения от жизни.

По просьбе Барни он продемонстрировал вычисления: доказал ему на листке, что площади Москвы будет достаточно для Судного дня — финального эсхатологического действа. Результат воодушевил Барни, и он тут же принялся набрасывать схему съемок Судного дня: там у него фигурировали пролеты камеры над ландшафтом и крупные планы костей, обрастающих плотью с загорающейся в глазах душой.

Внезапно Вика пропала. Через месяц наконец позвонила и сказала, что живет в Нью-Йорке и теперь с неким русским художником едет в Питер, где собирается стать арт-менеджером своего нового друга (она называла его «Он»), который совершенный гений и заслуживает нешуточного признания на родине. Современное искусство России еще не знало такой художественной мощи.