Пехота - Брест Мартин

Ближе к вечеру.

— Слышь, братан, продай автомат!

Та шо ж ты будешь делать. Ну, день сегодня, видимо, такой. Весенний. Весна заливает Новотроицкое холодными лучами яркого не по-донбасски солнца, мы стоим возле магазина, их трое, и они с удовольствием пьют пиво, облокотясь на капот девяносто девятой, цвета «мокрый асфальт». Они смеются — им весело смотреть на чумазых, кашляющих и суетящихся военных, покупающих воду на разлив в грязные шестилитровые баклажки.

— Ну че, сговоримся? Гггг…

Знаете, мы ведь все — обычные люди. Ушедшие из домов мужики, который месяц сидящие на передке, у которых одно хорошо — командир разрешил выезд в село за пожрать. Мы все учились стрелять и хоть что-то понимать в этой войне на ходу, мы не резкие десантники и не суперские спецназовцы, мы не спокойные разведосы, и мы ни хрена, на самом деле, не понимали в том, что вокруг нас творится. Мы умели копать, стрелять, снова копать и стараться не быть убитым, «бо це зовсім тупо». Мы — обычная пехота, про которую не поют песни и не снимают кино, ну, кроме идиотского ролика про лопатку.

Мы — обычные неуклюжие и недалекие дядьки, которые покупают питьевую воду.

— Братан, продай автомат! Гггг…

Ляшко аккуратно ставит в багажник лэндровера четыре мокрых баклажки и уходит правее, за дорогу. Прапор проходит вдоль борта и перехватывает автомат. Шматко как-то совсем уж непонятно вдруг выныривает почти в тылу у этих, мммать их, братанов. Я просто иду к ним.

…Уже на обратном пути Шматко, баюкая руку, выдает:

— Тре було хоч цю тачку забрати, бо охуїли сєпари.

Все молчат. Прапор улыбается, Ляшко хочет домой, я кручу руль и проворачиваю в голове сегодняшние задачи. Воды купили — это гуд, а вот гофры не купили, строительный рано закрывается. Гвозди еще есть. Скобы… мы, кажись, выгребли все в окрестных магазинах. Ну, норм, вроде ничо не забыли.

Мы — обычные отцы, мужья, сыновья. Мы очень любим наши семьи и страшно скучаем по детям. А дети — за нами. Все просто.

А с Новотроицким нормально все у нас сложилось. Мы же збройники.

Папа.

Папа сейчас не может, родной.

Никак.

Папа не может. И никак тебе, солнышку моему, не объяснить — почему.

Папа ушел. Ты лег спать днем, и все было хорошо, мама-папа-дедушка-бабушка, солнышко, каша эта противная, игрушки такие, ууу… Папа тебе покупал столько игрушек… Проснулся немножко, когда большие руки обнимали тебя, колючая щека прижималась к животику, шепот «Прости, родной. Так надо» и торопливое «Тише ты, разбудишь…», и заснул снова.

Потом ты проснулся, и все было так же.

Только папы не было уже. Он не пришел вечером, и утром тоже, и на следующий день. А мама все говорила это странное слово. Ты много слов слышал, а некоторые даже повторял.

Но ты впервые услышал именно это слово.

— Папа в армии, — говорила мама.

Потом обнимала тебя и почему-то плакала. Все чаще и чаще. А ты знал только то, что папы больше нет. Нет огромного, теплого, который подхватывал и подкидывал, и рассказывал разные истории, и разрешал на улице делать все, ну совсем все, даже в лужах топтаться и залезать вооон на ту огромную горку…

Папы не было, когда ты стал связно говорить. Его не было, когда ты стал так быстро и хорошо ездить на велобеге. Ну, посмотри же, пап! Папы не было, когда ты стал рисовать в раскрасках настоящими красками и даже когда вымазался. И когда из всего пластилина в коробочке слепил огромную картошку.

Папы не было, когда ты научился рисовать фломастерами машинку. И даже автобус. И ты уже почти перестал его ждать… И тут он приехал.

Всего на несколько деньков. Такой большой, такой… Чужой?

— Папа приедет завтра из армии, — тогда сказала тебе мама и почему-то опять заплакала. — Вот ты ляжешь спать, потом проснешься, а папа уже здесь.

Никогда за полгода ты не засыпал так быстро. Он зашел, такой…

А ты его так обнял, так обнял, так вцепился ручками, так прижал… И не отходил от него все эти дни. Вы делали все, что ты хотел: катались, бегали, тайком от мамы ели конфеты, гуляли — да-да, можно стоять в луже и даже залезть на самую огромную горку. А мама все время смеялась. И было так… Было так хорошо ииии… И так правильно. Как и должно быть.

А потом папа опять уехал. Ты проснулся, а его уже нет. Мама достала припрятанную игрушку, стала тебя отвлекать, а ты плакал так горько, тихонечко, обняв свою маленькую подушечку, слезы текли, ты плакал так, как не плакал никогда до этого. Потому что папа… папа уехал.

— Папа к нам еще приедет? — спросил ты у мамы.

— Конечно, солнышко, конечно приедет, — ответила мама. И улыбнулась.

Это уже потом мама опять будет плакать ночью, а ты будешь лежать тихонечко и… бояться. И она будет бояться. Постоянно, ежесекундно, изматывающе.

Когда ты научился сам вечером включать себе мультик, папа с автоматом и теплаком шел ночью через незасеянное поле. Когда ты первый раз пошел в садик, потому что маме на работу, денег же стало очень не хватать, папа спал, завернувшись в куцый спальник, в блиндаже, одетый и обутый, выхватывая последние минуты утреннего сна-после-наряда. Когда ты днем изнывал от ожидания бабушки, которая забирает тебя из садика, папа копал окоп в вязкой мокрой глине Донбасса. Когда ты засыпал рядом с мамой на такой большой и холодной кровати, папа корректировал по рации огонь агса, забравшись на крышу угловатой военной машины.

Когда ты проживал день за днем… Ааах, солнышко мое, когда ты рос без папы — твой папа, на самом деле, был рядом. Да, в сотнях километров, но рядом. Каждый день. Каждую минуту. Слышишь, родной мой?

Каждую секунду я был с тобой.

И буду.

Обязательно.

Просто дождись меня, ладно?

День десятый

Короче, к концу марта мы ввязываемся в «войну ответок». Теперь каждый вечер хорошим тоном считается высыпать друг на друга какое-то количество десятков мин. По нам стреляют и из-за наших спин стреляют. Каждый день. Мы бы тоже стреляли, но комбат сорок первого предусмотрительно не дает нам «Василек». И на уговоры не поддается, а жаль. Всегда хотел себе миномет.

Я заползаю в кунг, проталкиваюсь к его дальней стороне и сдираю с себя анорак от «горки». Фууух. Упарился. Надо футболку поменять и еще, мабуть, флиску отстегнуть от софтшела и пододеть. Софтшел, собака, дорого стоит, но классный. Но дорого. Но софтшел мне сейчас не нужен. Днем тепло, а вечером холодно, а мне сейчас стоять двадцать минут на самом краешке террикона, возле «Альфы», поэтому флисочку, флисочку не забываем.

— Ну что, ты полетел? — заглядывает в кунг ротный.

— Ага. Щас, покурю только. Слушай, ну и моторошный день сегодня.

— Ты просто не выспался после вчерашней войны.

— Та задолбали совсем. Они мин двадцать, потом мы сорок, потом опять они, уже полста. И так полночи. Ну, реально, задолбался. А с утра в наряд вставать.

— Ох ты ж, наряд у тебя самый сложный, на «Чарли» ебл.вать с Президентом на пару.

— Сложный или нет — решать не тебе, а Верховному Главнокомандующему, Президенту Украины Петру Алексеичу Порошенко, который лично меня поставил приглядывать за твоей непутевой головой, — напыщенно произношу я и выпячиваю грудь.

— Что, вот сам так лично и нарезал задачу? — смеется Вася.

— Нет, ну не лично. Но на повестке было написано «Згідно з указом Президента України…»

— Иии? Там дальше было «…військовозобов’язаного Мартіна Бреста призначити в наряд на „Чарлі“ з сьомої-нуль і аж до десятої-тридцяти? В компанії із Сірьожей Прєзідєнтом, гиги, і трьома літрами хєрово заваренної львівської кави?»

— Не, ну, может, и так было написано, я дальше не читал, — признаюсь я. — Там шрифт мелкий.

— Мелким шрифтом, мой недалекий соратник, пишутся самые важные вещи.

— И шо там реально было написано?

— Шо ты идешь сейчас на «Альфу», аккуратно летишь на ориентир-восемь, а точнее, даже на ориентир-девять, он же — дом начальника колонии, и смотришь, куда легли вчерашние мины Шайтана.