Таинства и обыкновения. Проза по случаю - Фланнери О'Коннор

и не делал, предпочитая свести предмет на нет, сделав вид, что его не существует. Однажды я попала в школу, где все предметы именовались «занятиями» и объединены были столь искусно, что среди них не было ни одной отдельной дисциплины. Я обнаружила: если изловчиться, ничто не мешает объединить литературу с географией, биологией, домоводством, баскетболом и противопожарной безопасностью. Да с чем угодно, лишь бы отсрочить тот окаянный день, когда рассказ или повесть придётся разбирать – но просто как рассказ или повесть.

Неэффективность методов изучения литературы чаще сваливают на незрелость студента, чем на неподготовленность преподавателя. Решать кто виноват, разумеется, не мне, но как писатель с опытом академической рутины, допускаю, что вина здесь обоюдная. Во всяком случае, не думаю, что преподавательское сословие имеет право почивать на лаврах. Между тем хорошая книга так редко попадает в список бестселлеров (хорошую прозу ведь пишут чаще, чем её читают). Мне известно, ну или мне хотя бы давали понять, что масса выпускников поступает в колледж, не подозревая, что точка ставится в конце предложения. Но я в ещё большем шоке от того, сколько их вместе с дипломом вынесет из учебного заведения неутолимую тягу к гладко написанному инфантильному чтиву.

Не знаю, насколько я принижаю или завышаю цели преподавателя, предлагая ему по мере сил содействовать видоизменению списка бестселлеров. В любом случае, я убеждена, что в чём‐то основополагающем роль того, кто разъясняет литературу, значимее, чем роль критика. По сути, первое, что преподаватель должен сделать – это рассказать о своём предмете, которому он учит, а чтение книг, прежде чем станет привычкой или развлечением, должно стать отдельной учебной дисциплиной. Студента надо снабдить инструментарием для разбора новеллы или романа, и он должен быть по калибру соразмерен структуре произведения, должен подходить для такой кропотливой работы. Ведь его инструментарий работает с внутренними «покоями» произведения, а не с «фасадом», с тем, как устроено произведение и что делает его цельным рассказом.

Можно возразить, что всё это чересчур сложно для учащихся, и всё же начинать рассмотрение с того, что можно узнать о произведении как о «деле техники», будь то рассказ, роман или поэма – это начать с черт наименее общих. И тут вы можете спросить, чем сопрягается «техническое» понимание новеллы, романа или поэмы с таинствами, воплощение которых, как я уже предусмотрительно уточняла, является сущностью литературы. На самом деле (сопрягается) очень многим, и очевидность этого лучше всего иллюстрирует сам творческий акт сочинительства.

В процессе написания вещи автор видит, что ход создания его произведения неотделим от замысла в целом. Форма рассказа даёт ему смысл, который в ином виде был бы уже не таким, и если студент в какой‐то степени способен постичь форму, он никогда не отметит в произведении ничего иного, кроме чисто внешних литературных свойств.

Итогом правильного изучения романа должно быть созерцание таинства, заключённого в нём в целостном виде, без каких‐либо домыслов и пересказа. И это не прослеживание выражаемого словами нравственного поучения или житейских заветов. Знакомый мне преподаватель, спросив однажды ученицу, какова мораль «Алой буквы», услышал в ответ: «Прежде, чем на сторону ходить, дважды подумай» [78].

Многим студентам кажется, что, проникнув глубоко в идею произведения и выудив из него столь поучительное открытие, они трудились не напрасно. А мне думается, судя по тому, что читает народ, все наши просветительские старания идут насмарку. Особенно это заметно по требованиям, предъявляемым массовым читателем романисту. Народ может не знать, что он получит, но он по крайней мере знает, чего ему хочется. Среди вопросов о современной прозе чаще других звучит: чего ради нас потчуют романами про бедняков и юродивых, одержимых насилием и саморазрушением, когда на самом деле в этой стране мы богаты, сильны и равноправны, и любой прохожий на улице буквально не знает, какое ещё ему сделать доброе дело.

По‐моему, данная претензия лишь одна из многих, возможно, неосознанных стараний избавить в литературе обыкновения от таинств, сделав её приятнее на современный вкус. Прежде чем заглядывать в чьи‐то души, романисту рекомендуют изучить социальную статистику. Или, если это его собственная душа, изучать её в свете статистических данных. Боюсь только, что такой взгляд для романиста не пригоден. Нравственная оценка неотделима от его авторского взгляда. Его «оптика» неотделима от нравственного чувства.

Читатели с грехом пополам изжили привычку «выжимать» из текста мораль, поддающуюся пересказу. Зато теперь они оттуда же черпают социальные теории, в свете которых жизнь будет выглядеть более привлекательной. Что им хочется удалить из литературы любой ценой, так это таинство, потерю которого предвидел Генри Джеймс. Повествователю надлежит отображать то, что он видит, а не что ему «указано» видеть, что ещё не означает, что он не может быть, или не является моралистом в свойственном ему смысле.

Прозаик, похоже, до безобразия привязан к «неимущим», поскольку, даже описывая богачей, он больше озабочен тем, чего им не хватает, а не тем, что у них есть. Боюсь, что сам факт неискоренимости нищеты служит писателю источником удовольствия. По сути, это значит, что он всегда сможет найти кого‐нибудь вроде себя. Ведь его волнует неискоренимая «обеднённость» человеческого бытия. Я убеждена, что базовым ощущением для каждого человека является ощущение его ограниченных возможностей.

Один мой читатель поделился впечатлением от моей книги через моего дядю. «Передай этой девушке, хватит описывать бедных», – сказал он, – я их вижу каждый день, и не хочу, чтобы они мозолили мне глаза, когда я читаю».

Тогда‐то меня впервые и осенило, почему мои герои намного бедней кого‐либо (очень интересно!), что позволяет значительно прояснить писательский взгляд на мир.

Писатель описывает то, что видит на «поверхности» жизни. Но под таким углом зрения, когда подмечают и то, что «ещё не всплыло» и то, что уже «выкипело». Он всё глубже всматривается в себя, и, мне кажется, основано это на том, чему безусловно следует быть фундаментом человеческого опыта – на ощущении недостаточности, или, если угодно, своего убожества.

«Если хочешь стать писателем, не прогоняй нищих от порога» [79], советовал Киплинг, видимо, полагая, что бедные менее защищены от ударов судьбы, и писатель тешится тем, что недостатка в малоимущих нет. Но они всегда будут к его услугам, потому что их, бедняков, можно отыскать где угодно. Все мы дети перед Ликом Господним, а в глазах романиста мы все обеднены. Чья‐то конкретная нищета для него лишь показатель всечеловеческого убожества.

Когда кто‐то пишет о бедноте, изображая чисто материальную скудость её быта, он выполняет задачу не художника, а социолога. Описываемая им нищета существенна