Дягимай - Йонас Авижюс

Сосед справа — столичный гость, которого все уважительно величали товарищем Клигасом (только Аполинарас Малдейкис изредка позволял себе обращаться к нему по имени) и которому кто-то тоже отдал своего подстреленного зайца, а услужливый хозяин «организовал» в дорогу колбасу из кабанины, — был высоким моложавым мужчиной с хитроватыми глазами, с залысинами на открытом лбу. Каждый, кто сталкивался с ним, тут же проникался к нему симпатией, но быть до конца откровенным никто не рисковал.

— Да, да, да, — зачастил товарищ Клигас, отвечая своему соседу. — Я немного знаю товарища Юочку — Юочкяле — Юочкюкаса. И не считаю, что для таких, достойных всяческого уважения, людей работа на мельнице — позор.

— Достойных уважения? — побагровел сосед.

— Да, да, всяческого уважения.

— Очень приятно… бесконечно рад, товарищ… Вот я и говорю: Юочка такой человек, что последнюю рубашку отдаст…

Между тем директор мельницы, оттолкнув кабанятину, которую к нему подвинул Малдейкис, и разбавив минеральной водой коньяк в рюмке, продолжал:

— Перелом, говорите? Разве сегодня мы бы говорили об этом, если б не добавочный рубль, который колхозник получает за килограмм привеса, за молоко? Если б не твердые цены на зерно? А кто и когда, вспомните, пожалуйста, добавил этот рубль? Раньше как было? За каждое плодовое дерево — плодоносит оно или не плодоносит — платили налог. Вот ведь до какого абсурда докатились!

— Вы говорите-говорите, да не заговаривайтесь!

— Никто и не заговаривается, товарищ Юлюс, — возразил Клигас, сверкая своими хитрыми карими глазами. — Когда я работал инструктором райкома, то знал одного инженера, который ничем другим не интересовался, только своей специальностью. В кино не ходил, газет не читал, художественной литературы в руки не брал. Зачем? Все искусства, все газеты, дескать, вранье, придумки, вульгарная пародия на правду. На кой черт серьезному человеку патентованная ложь, если он сам неплохо петрит? И жизнь назубок знает?

Кто-то сдержанно улыбнулся, недоумевая: говорит Клигас всерьез или в шутку? А Юочка — Юочкяле — Юочкюкас высосал из рюмки весь коньяк и как ни в чем не бывало продолжал:

— Полагаю, нет надобности читать газету, чтобы удостовериться, летают ли космические корабли. Об этом можно смело судить по ценам, рост которых вполне успешно соперничает с темпами развития техники.

Багдонас насупился, понурил воловью голову, однако, заметив, что товарищ Клигас смеется, ожил, крякнул и даже изобразил на своем лице улыбку.

Накалившаяся было атмосфера остыла. Все повеселели, то и дело чокались, время от времени понукали Юочку, обхватившего одной рукой спинку соседнего стула, а другой — свою мудрую голову, заросшую жесткими седыми волосами и, казалось, не очень крепко державшуюся на тонкой, почти девичьей шее. Само собой разумеется, каждый должен согласиться с тем (ежели у него в голове мозги, а не опилки), что рост цен зависит не столько от расширяющегося с каждым днем наступления на космос, сколько от растущей гонки вооружений, утверждал председатель Лаукувского райисполкома Юргис Папечкис, и директор мельницы согласно кивал. Представить себе невозможно, какие горы благ свалились бы на человека, если бы, хоть на год, удалось остановить это безумное производство оружия. Само собой разумеется, каждый должен с этим согласиться (ежели у него в голове мозги, а не опилки), и снова согласно кивала седая голова Юочки, державшаяся на тонкой, почти девичьей шее, хотя в душе директор мельницы восставал против такой точки зрения, не хотел, упрямец, признавать, что завоевание космоса и производство атомных ракет — две разные вещи. В наш век кибернетики война, наверное, должна быть совсем другой, не такой, как тридцать с лишним лет назад. Ежели раньше человеку было тесно на трех континентах, то сегодня ему весь земной шар тесен, да что там земной шар, вся окружающая нас атмосфера… Вот он и рвется на Луну, на Марс, озирается из космического корабля на другие планеты… Ищет новые территории для того, чтобы построить площадки для атомных ракет…

Товарищ Юлюс Багдонас возмутился. Человек! Человек! Человек! Что это — политическая близорукость или издевательство над дорогим нам понятием? Уж если говорить о человеке, то не о каком-нибудь, а о нашем, социалистическом, советском, не о какой-то туманной личности, борце за абстракцию, глупо именуемую идеей, а о борце за мир, защитнике покоя на белом свете. Вы что, товарищ Юочка, думаете: мы, значит, должны не покладая рук работать, создавать горы благ, как здесь весьма банально выразился товарищ Папечкис, а что до оружия, то зачем оно, мол, нам? Не нужно, путь его капиталисты делают, мы же эти блага голыми руками защитим. Ну, знаете… Старый коммунист, подпольщик… Да и вы, товарищ Папечкис, хороши… Не понимаю: крайний оппортунизм или… в детство впали, что ли?

Здесь вмешался товарищ Клигас (махнул рукой через стол Багдонасу, словно остановил мчащуюся машину) и попытался, шутя и балагуря, смягчить впечатление от его тирады. Мы, мол, не на заседании бюро, не на торжественном собрании, сказал он. На мой взгляд, товарищ Юочка не сказал ничего такого, что задело бы достоинство честного советского гражданина, в данном случае ваше, товарищ Багдонас… Мы ценим вас как крупного работника, но не надо перегибать палку. Почему, товарищ Юлюс, на часок-другой не расковаться, не почувствовать себя за этим столом простым деревенским парнем, поработавшим всласть днем, сытно поевшим, попившим и собирающимся на ночь влезть через окно к своей Магде? Люди мы, товарищ Юлюс, или манекены — иллюстрации к правилам хорошего тона для великосветских дам?

Кто-то прыснул, кто-то улыбнулся, но сдержанно, чтобы никого не обидеть.

Даниелюс схватил рюмку, выпил ее до дна, ответив непосредственной улыбкой на улыбку высокого гостя, предложившего выпить. Выпить так выпить! Почему бы нет? Надо пользоваться возможностью, пока не свалил инфаркт, рокотал товарищ Клигас, элегантно качая седеющей головой.

Бог его знает, то ли лишнего хватил, то ли простодушие соседа подействовало (должно быть, и то и другое), но Даниелюса развезло. По правде говоря, виной всему — как это ни смешно — чертова финская баня Аполинараса!

«Здесь можно отдохнуть от городского шума, от назойливых разговоров с посетителями. После охоты твоя баня, Аполинарас, просто молодость возвращает. Молодец!» — заливался Юлюс Багдонас, этот покровитель «Передовика». Остальные хором поддержали его: «Да, это даже коню ясно — у Лаукувы секретарь что надо! Голова! Он и работать умеет, и отдыхать». Даже товарищ Клигас, скупой на похвалу, и тот не удержался, чтобы не погладить Малдейкиса по шерстке, признав, что во многих бывал он банях, но такой, как у Аполинараса, нигде нет («Типовой проект, но все оборудовано со вкусом, с выдумкой. Сюда и иностранного гостя не грех пригласить»).

Даниелюс слушал, и вдруг его обуяло неудержимое желание излить душу. Именно здесь, за этим столом, сейчас же, пока раздражают его это самодовольство и эта сытость. Он никак не мог взять в толк, что же заставляет его открыто, без обиняков выложить то, что наболело. Поначалу он даже злился на самого себя, пытался образумить себя и уговорить, что лучше помолчать, но так и не смог устоять перед соблазном, вырвавшим с каким-то дьявольским остервенением у него изо рта слова, оголявшие душу. Если бы разговор принял другой оборот, Даниелюс, может быть, и промолчал бы. Но кто-то из гостей вежливо заметил, что пора и честь знать, время позднее, а Аполинарас Малдейкис возьми и одерни его грубым смешком:

— Только через мой труп. Или при условии, что сосед Гиринис всех прихватит с собой.

— Я? Милости просим, товарищи. Но предупреждаю: в Епушотасе финской бани нет.

— Нищие! — бросил Юргис Папечкис.

— Почему нищие? — поспешил на помощь зарвавшемуся председателю исполкома Малдейкис, — Епушотас чуток отстал от нас, это правда. А вы что хотели, чтоб новый секретарь за три года совершил в экономике района переворот? Я оптимист, товарищи, я смею всех заверить: еще до конца пятилетки товарищ Гиринис пригласит нас в свои владения, в еще более прекрасную баню, чем та, под гостеприимной крышей которой мы с вами вкушаем эти скромные яства…

— Ура! — прокатилась дружная волна одобрения. — Ура! — раздались хлопки.

Даниелюс медленно и тяжко встал из-за стола.

— Нет! — закричал он. — В свои владения я вас не приглашу, как осмелился заверить всех устроитель нынешнего вечера. А если такое и случится, то у вас, мои уважаемые гости, не будет столь приятной возможности обмыть охотничьи трофеи в финской бане, ибо такого строения в Епушотасе никто — во всяком случае, пока я работаю секретарем — не увидит. И не потому, что мы нищие, достойные сожаления, и не потому, что не такие оптимисты, как уважаемый товарищ Малдейкис. Нет, совсем не потому. Захоти мы, и построили бы баньку ничуть не хуже, чем эта. Что правда, то правда. Но мы, видите ли люди нерасторопные, не всегда успеваем за модой. Кроме того, и мозги наши работают не в том направлении, о каком большинство из присутствующих здесь думает. Финская баня — это хорошее дело, спору нет, но пусть в ней парятся сами финны. Мы же лучше построим на несколько квартир больше, потому что в них очень нуждается рабочий народ.