Дягимай - Йонас Авижюс

— Тебе позавидовать можно: всегда весел, всегда доволен, не морочишь себе голову, — выпалил Даниелюс, окидывая Аполинараса добродушно-насмешливым взглядом. — Скажу тебе откровенно: я не в восторге от таких, как ты, но посидеть с вашим братом приятно… отдохнуть, расслабиться…

Аполинарас слушал и, счастливый, улыбался пухлыми чувственными губами, поглаживая белыми мягкими пальцами каштановые кудри, не вязавшиеся с его пунцовым лицом.

— Другой на моем месте смертельно обиделся бы, — притворился серьезным Малдейкис, но глаза его светились спокойно и незлобиво. — Я тебе прощаю. Как старому другу. Кроме того, мне неохота портить себе настроение. Сегодня и без того трудный денек.

— Да. Пять часов просидели… Хорошо еще, журнал с собой прихватил.

— Ты меня не понял, — Аполинарас скороговоркой сообщил официанту, чего они желают. — Когда бывает скучно, я начинаю думать о рыбалке. Но сегодня не до этого… Представляешь, после отчетно-выборной меня собираются перевести в другой район. А я так привык к своему, кое-что для него сделал, и вот тебе: в какую-то Лаукуву…

— В Лаукуву? — оживился Даниелюс. — Это же моя родина.

— От этого сие задрипанное захолустье…

— Почему захолустье? Есть отличное шоссе. И железнодорожный узел… Район, брат, серьезный.

— Отсталый.

— Вытянешь!

Аполинарас, все еще лучась радостью, для приличия вздохнул.

— Поэтому меня туда и переводят. Ну и житуха!.. Обжился в одной избе, а тебя тут же в другую суют. В чужом дерьме копаться…

— А я бы только обрадовался, если бы меня перевели в Епушотас, хотя район, по правде говоря, никудышный, — сказал Даниелюс. — Хороша дзукийская земля, а своя лучше. Тянет, и ничего не попишешь.

— По-моему, не видать тебе родного края как своих ушей. Может, только гостевать приедешь. И с песчаной Дзукией придется распрощаться, — Аполинарас загадочно понизил голос. — Ты наверху на хорошем счету… Увидишь, в один прекрасный день тебя возьмут в аппарат. Об этом уж и слухи ходят.

— Смотри-ка, даже в аппарат. Как же так — до тебя слухи дошли, а я ни-ни? — удивился Даниелюс.

— Да так оно, брат, так: жена обманывает мужа, а он про ее измену последним узнает, — отрезал Малдейкис, поднимая рюмку. — За твои успехи!

— И за твои, Аполинарас!

Завтра в это же время я буду дома, думал Даниелюс, краем уха прислушиваясь к скороговорке Малдейкиса. Как только приеду, Фима спросит: как совещание? Крепко всыпали району? Что сказал тот (или этот) руководящий товарищ о твоем выступлении? Не распустил ли ты по обыкновению язык и не наговорил ли глупостей? Нет, глупостей, кажется, я не наговорил… Меня, милая, на повышение… Пока ничего определенного, но люди говорят. А раз люди говорят, значит, так тому и быть. Нет дыма без огня. Фима конечно же заахает, заохает, от радости чуть ли не онемеет, пока опомнится от такой новости. «Разве я тебе не говорила, что ты прирожденный партработник? Ах, какое счастье, какое счастье — наконец-то мы выберемся из этой дыры!»

Но я пока ничего Фиме говорить не буду. Кто знает: может, Малдейкис просто болтает. В конце концов, если и не врет, стоит ли сразу же всему свету, даже жене… Давно я с ней ничем не делился… Делим только постель… Делимся едой, крышей… Детьми…

Настырная скороговорка Малдейкиса вывела Даниелюса из оцепенения.

— Ты что, оглох? Сколько раз повторять одно и то же. Дернем по второй — скоро суп принесут!

— Прости, задумался. — Даниелюс поднес к губам рюмку. — За твою удачу в новом районе, Аполинарас.

— Моя удача зависит от тебя.

— От меня?

— Ну да! Забравшись на верхотуру, ты, надеюсь, не забудешь старого друга?

— Не смеши! Лучше расскажи, как идут у тебя дела? Не секретарские, а семейные, мужские…

— Нормально. Жена верна, единственная дочка послушна. Пользуюсь успехом у женщин, но осмотрителен, их благосклонностью не злоупотребляю, ибо хорошая должность без любви скучна, а любовь без хорошей должности невыносима.

— Молодец! — насмешливо буркнул Даниелюс. — Помнится, ты как-то говорил, что жену любишь.

— Люблю, но не раболепствую, — отрубил Аполинарас, упиваясь своим остроумием. — И она отвечает мне тем же. Короче говоря, не строим из себя молодоженов. Она — мать моей дочери, хозяйка, а я — прилежный отец, кормилец семьи. На том, брат, и стоим.

— А ты ей изменяешь?

— Случается, но не с кем попало. Мои женщины могут сделать ей честь.

— М-да, — брезгливо протянул Даниелюс и вдруг почувствовал, что опьянел. С минуту он сердито разглядывал снисходительно улыбающегося Аполинараса, и ни с того ни с сего у него вдруг появилось желание взять его за шиворот и ткнуть мордой в недоеденную тарелку борща. — Ты, друг, наверно, обзовешь меня старомодным, но я так считаю: уж лучше разойтись, чем обманывать друг друга. Когда люди становятся чужими, никакими силами семью не спасти… никакими… Даже детьми.

Аполинарас впервые за весь вечер глянул на Даниелюса серьезно и вопросительно.

— Уж очень ты порядочным заделался, — сказал он почти разочарованно и с явной укоризной. — Можно подумать, что ты и Фима — идеальная пара. Женился ты не по любви: я же своими глазами видел, как Фима тебе крылышки подрезала.

— Что ты хочешь этим сказать? — выдавил побледневший Даниелюс.

— А то, что она тебя, увальня, вокруг пальца обвела, — выпалил без всякого стеснения Аполинарас.

Даниелюс с трудом совладал с собой, чтобы не обрушить на голову Малдейкиса град оскорблений.

— Ты ничего не смыслишь в делах чести, — процедил он, обуздывая свою ярость. — По-моему, порядочный мужчина не имеет права бросить на произвол судьбы ту, которую он однажды соблазнил.

— Из-за минутного удовольствия обречь себя на всю жизнь? Ничего себе порядочность! Это то же самое надувательство, тот же обман, которым ты только что возмущался. По-твоему, жену можно не любить, но жить с ней, изредка требуя от нее исполнения бабьих обязанностей. Не порядочнее, не честнее ли в таком случае вообще не иметь с ней дела и жить с какой-нибудь другой?

Даниелюс даже рот разинул: до того ошеломила его логика Малдейкиса. Когда он наконец опомнился, то и сам не мог взять в толк, как у него вырвались эти слова, — то ли их нашептало самолюбие, то ли глубокое убеждение в своей правоте, то ли желание положить на лопатки Аполинараса.

— В таком случае самый лучший выход — развод. Да, да, развод. Я, скажем, решил разойтись с Фимой.

Аполинарас как держал у рта полную ложку борща, так и застыл с ней, потом откинулся на спинку стула, залив варевом пол.

— Разойтись? Да ты в своем уме? — пробормотал он, оторопев и даже не посмотрев, осталось ли на брюках пятно. — Как же так — ни с того ни с сего разводиться? А-а, теперь я, кажется, допер… тебе вскружила голову эта Кармен.

— Положим, — Даниелюс не сводил глаз с вытянувшегося лица Малдейкиса. — У этой, как ты изволил выразиться, Кармен, своя жизнь. И я вовсе не собираюсь просить ее руки. Просто надоело лицемерить! Буду жить один с сыном. Суд ведь может одного сына присудить мне?

— Не знаю. Не знаю, — пролепетал Аполинарас, озадаченный признанием Даниелюса. — Скажите пожалуйста у него даже план есть, как детей поделить… Да у меня, братец, слов нет… Но чую: в такую историю влипнешь, какой врагу своему не пожелаешь.

Даниелюс отрешенно улыбался и высокомерно поглядывал на Малдейкиса. Иногда его захлестывало такое чувство — редко, но захлестывало: в сердце что-то вдруг вспыхнет, заклокочет, вознесешься на головокружительную высоту и так захочется с нее вниз лететь, что никакие сожаления не в силах тебя остановить.

— Кажется, уже влип, Аполинарас, — сказал Гиринис спокойно. — Как говорят, песенка моей семейной жизни спета. Прощай, лицемерие! Да здравствует честное соломенное вдовство!

Вконец озадаченный Аполинарас Малдейкис почесал лысеющую макушку.

— А о последствиях ты, братец, подумал? Не к лицу ответственному партработнику разводиться. Думается, кое-кто сделает из твоего поступка надлежащие выводы, и ты, вместо того чтобы взлететь вверх, полетишь на одну, а то и на две ступеньки вниз. А ежели тебе и удастся удержаться, то о повышении и не помышляй. Не забудь, ты женат не на ком-нибудь, не на какой Алдоне или Бируте, а на Ефимье Никитичне, — Аполинарас многозначительно вскинул брови. Больше он не острил, всем своим видом показывая, что судьба друга волнует его всерьез. — Да что я тебе втолковываю, ты же не дитя малое. Пошутить, конечно, можно… И я не раз фордыбачил: брошу, дескать, секретарство, пойду в какой-нибудь колхоз председателем. Служба у нас, что и говорить, незавидная: с утра до вечера звонки, заседания, совещания. Себе не принадлежишь… Но с другой стороны, братец, есть, так сказать, и некоторые преимущества. Ночью глаз не смыкаешь, всякие там планы, постановления, директивы в голову лезут, зато днем жена в очереди за ливерной колбасой не стоит. — Малдейкис громко рассмеялся. — Иногда гостя паштетом из тресковой печенки попотчуешь… Как-никак, а я в районе высшее начальство, хозяин. Приеду из района в Вильнюс — и в столице кое-что значу. Конечно, на сессии Верховного Совета и без меня могут принять то или иное решение, но сам факт, что сидишь в зале рядом с лучшими людьми страны, позволяет испытывать некоторую гордость и чувство самоуважения. Эх, Даниелюс, Даниелюс, говори что хочешь, но от телеги, именуемой властью, отрываться негоже, пока не вышвырнули на обочину.