Парамонов покупает теплоход - Станислав Токарев

Емельян тогда опоздал. Знал: матери остались считанные дни, и не было его вины, что на каких-то узловых станциях перед какими-то другими — бесконечными, безжалостно грохочущими составами загорался зелёный свет, а перед его спотыкливым пассажирским — красный. Он давно не видел матери — в последний раз был у неё после вояжа в Рим, об этой поездке рассказывал. Сутулая, руки под фартуком, она подняла на него старческие выцветшие глаза: «Рим — это что же, страна такая?» Средняя дочь Клара, географичка, возмутилась: «Мама, как вам не стыдно, ведь Рим столица Италии!» Емельян же примирительно пояснил, что Рим, если взять Ватикан, где проживает папа, тоже вроде страны. И рассказал, как за ручку поздоровался с папой, их главным священником, наподобие нашего патриарха. «Поди, врёшь ты всё, вранина», — засмеялась мать, стеснительно прикрывая ладонью только дёсны… Вот перед этой-то старой слабой матерью вины своей никогда ему не избыть.

Представив всё это, Емельян почувствовал было вину и перед генеральным директором — за то хотя бы, что сам вот здоров, а старик болен и беспомощен. Но внезапно левое веко больного открылось, и глаз под ним был как пуля.

— Пугачёв, — еле слышно уронил Залёткин, — где буквы?

Емельян тотчас догадался — по незримому проводку, протянувшемуся вдруг между ними двоими, прибежала эта догадка, — что директор спрашивает о названии теплохода. О буквах, которые складывались в слова «Алексей Залёткин» и вызвали его недовольство, так что пришлось их сбить.

— Где им быть? Расплавили.

— Не хотите хоронить… — тихо и медленно, но с затаённой надеждой молвил Алексей Фёдорович. — Ладно. Поживём.

Борис Степанович Песчаный решил проявить благородство по отношению к Парамонову. Возможно, напоследок. Возможно, их пути более не пересекутся. С глубоким внутренним удовлетворением и самоуважением он это решил. Сила его была в этом решении, она возвышала. Накануне обсуждения итогов работы комиссии Песчаный позвонил Емельяну и пригласил к себе. Не имея права знакомить с материалами комиссии, вознамерился ознакомить с ними. Дать подготовиться, дать шанс.

Парамонов не оценил благородства его поступка — и всё испортил.

— Эх, мать честная, да времени-то в обрез, — пробормотал в телефонную трубку. — Совсем, слушай, ни минутки. Ну да ладно, коли тебе позарез.

В бывшем своём злосчастном кабинете Емельян машинально отметил идеальную, девственную чистоту стола, на котором прежде вечно громоздились и неудержимо росли штабеля газет, брошюр, пакетов. Песчаный до пояса отражался в полированной поверхности, подобный красивому карточному валету из новенькой колоды.

Емельян полистал папочку.

— Чепуха какая-то.

«Даже вдуматься не потрудился, — горько усмехнулся про себя неоценённый Борис Степанович. — Что ж, в этом он весь».

— Вы утверждаете, — спросил наставительно, с холодными спокойными глазами, — что факты не имеют места?

Парамонов отмахнулся, как от мухи.

— Так факты здесь всё-таки или чепуха?

И тут Емельяна осенило, что разговаривают они с Борисом даже не на разных наречиях. Допустим, с негром из Мозамбика, с кампучийцем, с заоблачным работягой-шерпом, втаскивающим на Джомолунгму тяжкие рюкзаки альпинистов, мог бы он найти общий язык, объясниться жестами — они же люди. С Песчаным же сейчас дальше друг от друга, чем с инопланетянином. Гвоздь и панихида! Один — в огороде бузина, другой — в Киеве дядька, вот кто они.

— Что для тебя, Борюшка, факты, — произнёс Емельян сожалеюще, — то для меня — чепуха. И наоборот. Вот штука какая.

«Пеняй на себя», — подумал, глядя ему в спину, Песчаный.

Вернувшись в «Парус», Емельян занялся телефонной дипломатией и выбил-таки для новых душевых дефицитные рожки. Вознаграждая себя, спустился в цокольный этаж, где как раз окунали очередную смену ясельников. Малыши — некоторые с не тронутым ещё пухом на лобастых головёнках — туго сжав от страха попки, плескали ладошками по воде и повизгивали. Он снял пиджак, закатал рукав рубахи и локтем проверил температуру воды. Температура была подходящая. Уходя из бассейна, по привычке дождался, пока загорится на табло надпись: «Трамвай подойдёт через 7 минут» и прозвенит звонок. Надпись зажглась, звонок прозвенел. И по звонку с топотом и криками промчалась через вестибюль на выход пацанва. Любознательные юнги ввиду закрытия навигации проходили здесь теоретическую подготовку по судовождению. Многие из них были уже в зимних пальтишках, но все как один в своих синих беретах.

— Шапки пора надевать, простынете! — крикнул им вслед Емельян.

— Да ну их!

Орава ринулась штурмовать трамвай.

Перед сном Борис Степанович Песчаный ещё раз перечитал заключение комиссии. Отметил галочками, кроме основных, также пункты о недоремонте, о недопустимом превышении процента водопотребляемости. Принял на ночь тёплый душ. И лёг рядом с мирно посапывающей Ириной.

В ту ночь круто ломалась погода: сначала крупный волглый снег ударил по Северостальску, потом дождь затикал, и многие из жителей потонули в мутных, нелепых видениях.

Емельяну приснилось, что он торчит перед столом, перед Борисом и присными, почему-то без пиджака, без галстука, голый по пояс, с куском старой тельняшки на шее. Торчит и твердит, что Северостальску эскадра бы нужна — не один теплоход. Борис же, вперив в него неживые фарфоровые буркалы, оба вставные, словно бы вопрошает: «Какой теплоход, Емельян Иванович? Нету никакого теплохода. Мы же полностью в курсе, что на разрешении приобрести таковой вы подделали подпись заместителя министра». Приснилась тайна, которой не делился Емельян ни с кем: тогда ведь в Москве он своего замминистра и в глаза не видел — соврал машинистке о срочном указании, сунул коробку конфет, овладел ходатайством на служебном бланке, росчерк же Сырокомлева скопировал с бумаги на доске приказов. И снится ему, что всё открылось, он стонет и мечется, Аннушка капает в стакан валокордин, заставляет одурелого от кошмара мужа выпить.

Но чудный и страшный сон привиделся и Борису Песчаному. Предстоящее заседание. Распахивается дверь из приёмной — без стука, без предупреждения по селектору — и в кабинет входит Залёткин. Плывёт, надвигается громада, под самым потолком поблёскивает череп-бронеколпак, светится на груди звёздочка Героя Труда, гремит знаменитая палка. «Чем развлекаться изволите?» — вопрошает генеральный директор, и речевой аппарат Бориса Степановича сам, без вмешательства владельца, отвечает, что слушается вопрос о проведении в Северостальске Олимпиады. В честь данного события выпущены почтовая марка, конверт со спецгашением, но ввиду козней гражданина Парамонова, личности шиворот-навыворот, и святое слово на марке и штемпеле приобрело вид, позорящий Отчизну, а именно — «АдаипмилО». «Не вижу ясности в ответе», — роняет Залёткин. А Парамонов хохочет. Хохочет — закатывается: «Эх, мать честная!» И Песчаный во сне обречённо понимает, что Емельян, заслуживающий исключительной меры наказания, неуязвим. Бессмертен.

Под утро Емельяну пригрезилось: главноначальствующий над всем, что летает, парит, даже и в космосе, плавает, жмёт ему руку, передавая на баланс бассейна «Парус» самолёт. Емельян засмеялся во сне счастливо, как дитя, и успокоил мучающуюся в бессоннице Аннушку.

Под утро этой тяжелейшей ночи умер Залёткин.

Умер, не узнав, что накануне, когда старое сердце безмолвно вскричало, прося себе воздуха, его обладателю было пожаловано высшее звание. Пожаловано вторично, и, значит, бронзоветь ему отныне лицом к лицу с бронзовым Кормуниным. Двум героям, мученикам и мучителям, столпам пошатнувшейся эпохи.

Утром Аннушка сидела в сквере напротив исполкома. Смотрела на высокую дверь с кованой ручкой, дверь растворялась туго, категорически хлопала, выпуская всё не тех, зябко ступали, выбирая, куда бы поставить ногу, оставляли тёмные, вмиг подтекающие следы. Аннушка запретила себе думать, что происходит за дверью: всё одно — учил Емельян — в жизни случаются такие случаи, каких ни в жизнь не придумаешь. Беспокоилась только: зря обулся сегодня в фирменные, «мейд ин Ингленд», остроклювые туфли, что урвала она ему на спецраспродаже для управленцев комбината. Непременно промокнут тонкие подошвы. Ах, не остыл бы сладкий и крепкий чай в термосе, которого надо ему налить тотчас, как выйдет.

Примечания

1

Институт Маркса—Энгельса—Ленина.

2

Большая советская энциклопедия.