Парамонов покупает теплоход - Станислав Токарев

— Инерцией чтобы жил наш «Парус», — горько упрекнул Парамонов.

— Начала механики надобно знать. Старика Исаака Ньютона — не дурак был старик. Всякое тело продолжает удерживаться в своём состоянии покоя или — заметь! — равномерного и прямолинейного движения… Покуда и поскольку ему не помешают. А помешать не дадим. Сиречь, инерция — полезная в иных случаях штука, ибо одними только толчками и рывками дело не делается. А вы, Емельян Иванович, вообще-то излишне склонны к толчкам и рывкам, о чём советую поразмыслить на досуге. Хотя за полученное ускорение низкий вам поклон.

— Мать честна, как же вы меня под корень-то срубили!

Он вскочил и забегал по предбаннику.

— А не зажирел директор, — с удовольствием констатировал Залёткин. — Сухощавый. Вот что значит лёгкая нога. У меня, знаете ли, примета: как кто из командного состава стал жирком заплывать, надо к его участку присмотреться. Это мне, пожилой щуке, надлежит быть толстой, сидя на КП, чтобы караси не дремали.

Парамонов не слушал его откровений. Парамонов ерошил, терзал свою чуприну.

— Ну, положим, положим, у вас я на данный момент гвоздь. А им — области? Я ведь и их могу допечь!

— Мой шофёр говорит: «Возможно, так, а скорей всего навряд ли». Пока ты был моей номенклатурой, они твой шурум-бурум терпели, а достижения наши замечательные физкультурные писали себе в дебет. Авторитет с «Паруса» — это и городской, и областной авторитет тоже. Сейчас твой пост будет повыше, да и контроль над тобой повнимательней. Ты в упряжке, но ты пристяжная. Поскачешь, куда надо скакать, чтобы санки бежали. Вот и совпроф успокоится, и ГАИ.

— Откажусь, — грустно молвил Парамонов, и Залёткин не менее грустно ответил:

— Не откажешься. Я лично тебя на бюро так отрекомендую… заметь, совершенно искренне… что предстанешь ты, Емельян Иваныч, спасителем отечества. И отказаться тебе не позволят.

И вот мы видим Парамонова на трибуне. Перед ним в зале, в удобных креслах, за специальными пюпитрами, на которых лежали специально к случаю выпущенные блокноты в ледериновой обложке с золотым тиснением, восседают областные орлы, львы, тигры. Властители дум и чувств, экономики и культуры. Здесь каждая голова ценная и незаменима, в президиуме же попросту бесценна, в особенности такая, как тускло поблёскивающая нагими буграми головища Залёткина. В эти часы вся Северостальская область — от её индустриального юга до малоосвоенного севера, где дремлют в земле несказанные клады и щиплет над ними прошлогодний ягель тощий по весне олень, — вся область ходит на цыпочках, боясь помешать ходу актива. И будто на цыпочках, осторожно идёт за окнами зала косой снегопад.

Парамонов выступает в новом качестве — тоже северостальского монастыря. Физкультуры и спорта. Речь подготовлена сдержанная, солидная, под стать ей и галстук, выбранный из самых неброских и соответственно повязанный. Закончил, получил скупо отмеренную порцию хлопков. Но вдруг — вопрос из зала:

— А какое место вы гарантируете области на спартакиаде республики?

Вопросец с подковыркой. На прошлой спартакиаде, около трёх лет назад, северостальцы замкнули десятку сборных команд. Здесь, в этом здании, удар по престижу был пережит довольно болезненно, тем более что соседи при встречах в верхах знай подтрунивали: ай-яй-яй, что ж вы, братцы, — и сталь варить умеете, и выпускать умные машины, а прыгать и бегать кишка тонка? Прежний председатель комитета по физкультуре нажил стенокардию, и медицина рекомендовала ему менее нервную работу.

На вопрос, какое Парамонов гарантирует место, стоило ответить скромно: мол, гарантии давать трудно, мол, прогнозы в спорте, как известно, вещь ненадёжная, но лучшие посланцы армии северостальских физкультурников постараются приложить все силы, чтобы не посрамить.

Однако Емельян есть Емельян. Смял и сунул в карман бумажку с выступлением, вздыбил пятернёй хохол и сам (что не больно пристойно) обратился к залу с вопросом:

— А какое место наша область занимает по республике?

Председательствующий позвенел пробкой по графину, унимая лёгкий шумок, и недовольным голосом поинтересовался, что имеет в виду Емельян Иванович. Место по общему объёму валовой продукции, или на душу населения, или что-нибудь ещё?

— Ну пускай на душу. — Он вольно облокотился, склонясь в сторону президиума — глаза хитрые, брови дыбком.

Залёткин низко опустил голову — с затылка её заливало бурой краской стыда за недостойную комедию, затеянную выучеником и выдвиженцем.

— Вам это надо знать, товарищ Парамонов, — строго заметил председательствующий. — Как номенклатурному работнику. Пятое место у нас. Запомните. Или запишите.

— Дак пятое и займём, — раскинул руки Емельян и, бойко стуча каблуками, пошёл со сцены.

Хлопки… Смешки… «Ну, силён заливать», — это прямодушный генеральский бас облвоенкома.

— Почему заливать? — Емельян резко обернулся на голос. — Была просьба гарантировать. Я и гарантирую.

В перерыве, в фойе, к нему подплыл, недовольно стуча своей палкой, Залёткин. Толкнул животом, проговорил со своей вышины:

— Знал, сударь, что вы нахал, но что до такой степени, даже не догадывался. А есть ли у вас скрытые резервы?

— Как не быть… Кстати, просьбица у меня к вам, Алексей Фёдорович. Отдайте мне Песчаного. Я его в замы хочу взять.

Залёткин даже слегка поклонился — с трудом, придерживая на животе вечный бостоновый пиджак:

— Ну, утешил. Ну, спасибо. Я ведь было думал, что он навечно к нам приговорён. Нельзя же в приказе писать формулировку «уволен за филателизм», а больше не за что. Только вам он зачем, умная вы голова?

— Документацию знает как вести.

— Н-да-а… — протянул Залёткин, — Впрочем, хочется верить, что это не единственный ваш скрытый резерв.

Он мало что понял: на огромном комбинате было кому вести документацию.

— Очень кстати, — сказала Маргарита обыденным голосом, принимая взлёт мужниной карьеры как должное. — У тебя будет персональная машина, и мы сможем ездить на дачу.

Завещание деда Менар-Лекашу, по которому, как полагала мечтательница, профессорская дача достанется именно ей, ещё не было вскрыто, поскольку и сам профессор ещё дышал, хотя и на ладан. Но грезила Маргарита с такой силой и мощью, словно как бы уже обладала вожделенным.

— Теперь у меня будут фирменные кроссовки, — сказала бедная неродная Валентина.

Маргарита сидела на пуфике перед трюмо спиной к Парамонову — подбористой спиной, резко расширяющейся книзу, такой дразнящей прежде и такой безразличной теперь спиной — и самоуглублённо трудилась: фабрила ресницы. Валентина лежала на кушетке и плевала в потолок — буквально. Всё старалась доплюнуть.

И тогда он пошёл прочь из своего дома, зная, что ни одна из двух не заметит его ухода.

Позвал в кабинет Аннушку, сообщил ей новость. Она было обрадовалась, но когда он сказал так: «Для нас с тобой это тоже облегчение — сплетен меньше, если мы не сослуживцы», Аннушка выбежала вон, хлопнув при этом дверью.

И тотчас в кабинет ворвалась разъярённая Татьяна Тимофеевна: «Сколько можно девку мучить?»

— Чем на этот раз вы её допекли?

Объяснил.

— И вы могли такое ляпнуть? Знаю, что мужики — сплошь деловая древесина, но вы, Емельян, хуже — вы просто коряга.

— Дак Татьяна же Тимофеевна, давайте разберёмся!.. Аннушка ведь ни на что не претендует — это собственные ей слова! Вот она всегда так говорит, я дословно помню: «Наши встречи — каждый раз как нечаянная радость, не то что у других женщин — кальсоны мужьям стирать».

— С вами смех и горе. Она же бравирует, бедняжка. Она же хочет, она жаждет свить гнездо. Послушайте меня, одинокую бабу: когда любишь, то и портки стирать — великое счастье. Да когда вы, наконец, бросите к чёртовой матери свою «священную корову»?

— Почему «священную»?

— Ах, не знаю. В Индии их не режут, может быть, даже не доят — представляете, какие они там наглые бездельницы?

Борис Степанович Песчаный, вновь назначенный заместитель председателя, чуждался неискренности и заспинных шепотков. Свои сомнения он высказал Парамонову прямо в лицо.

— Мы с вами начинаем деятельность, по меньшей мере, несерьёзно (он сказал «мы», благородно подчеркнув, что согласен разделять ответственность за Емельянову безответственность). Пятое место — это на пять ступенек вверх в таблице. На подготовку остаётся меньше года. Емельян Иванович, вы отдаёте себе отчёт, в каком вы положении? Слушайте, неужели вы это просто для красного словца?

— Дак знаешь, — удручённо признался Емельян… — Для него. Зачем сморозил, не пойму. А ты всё в себе понимаешь?

— Я — всё, — категорически ответил Борис Степанович. — Но вы знаете, как называется ваше поведение? Вспышкопускательство.

Парамонов встал, обнял его и даже прижал.