Хроники разрушенного берега - Михаил Кречмар

И конечно, рюкзак за его спиной становился всё тяжелее и тяжелее…

Ибо, как и любому другому исследователю, была Угарцеву свойственна жадность. А жадность эта обязывала его тащить с собой хоть по одному камню от каждого заинтересовавшего его обнажения.

А заинтересовавших его обнажений, как вы догадываетесь, было ой как много…

Самым тяжким испытанием в его работе были абсолютно безветренные дни. Хотя количество этих дней на северном склоне хребта Чаанай и было исчезающе мало, но даже трёх-четырёх оказалось достаточно, чтобы превратить Володину жизнь в кошмар.

Ведь едва утихал ветер – и с тундровой низины поднимались мириады комаров и мошки, которые облепливали каждый квадратный сантиметр открытой кожи, залезали внутрь рукавов, лезли в глаза, ноздри, рот…

Тогда Угарцев поднимался высоко на гребни сопок, где чувствовалось какое-никакое движение воздуха, и отсиживался на них до наступления сумерек. Вечером же и ночью, когда со стороны Чукотского моря приходила волна холодного воздуха, окаянные насекомые вновь опускались в своё болото до следующего безветренного дня.

Однажды на вершине холма в такой совершенно безветренный день Угарцев обнаружил молодого северного оленя. Скорее всего, это был олень, отбившийся от одного из колхозных стад, но Владимиру не было дела до таких тонкостей. Его заботил лишь тот факт, что зверь оказался столь неосторожен, что подпустил его на расстояние около семидесяти метров. Угарцев успел трижды выстрелить зверю под лопатку, пока тот набирал скорость, и где-то метров через сто пятьдесят тот «сложился» в русле небольшого ручья.

К утилизации первой своей крупной добычи Угарцев подошёл вдумчиво. Он аккуратно снял с оленя шкуру, отделил лопатки и ляжки, снял с крупа довольно толстый слой жира. Начинался сентябрь, и олени набирали вес перед сезоном размножения и долгой зимой. В любом случае четыре лепёшки сала размером с медвежью лапу были значительным подспорьем к рациону из зайчатины.

Мясо оленя Угарцев спрятал в ручье, несколько самых аппетитных кусков запёк в камнях и уложил в рюкзак. Немного переверстав план маршрутов, он вернулся к своей продуктовой «захоронке» через два дня, но тут обнаружил, что его опередили. Подходя к ручью, он увидел, как через увал неторопливо перебирается странный пёстрый зверь размером с собаку. В «захоронке» Угарцев нашёл только несколько обломков костей.

Так состоялось его первое знакомство с росомахой.

Птицы на тундровой равнине готовились к отлёту. Угарцев видел, как вечерами над мерцающей кромкой горизонта, там, где должен был находиться берег моря, взмывали и повисали в воздухе многочисленные чёрные точки – теперь уже не комары, а стаи птиц. Над тундрой постоянно скрипели многочисленные журавли – Владимир даже подстрелил одного из них, но мясо птицы оказалось жёстким, да и вышло его даже меньше, чем у зайца. Последних же пока хватало.

Интересно, что в своей пищевой стратегии Угарцев сумел избежать двух самых распространённых на Чукотском побережье вариантов «подножного корма» – водоплавающих птиц и хариусов. Случилось это потому, что путь его лежал по горным увалам вдалеке от массового гнездовья уток и гаг, а протекающие в ущельях мелкие протоки оказывались и вовсе безрыбными.

Заметно похолодало.

Угарцев понимал, что ему пора уходить на север, к охотничьей избушке в бухте Науде, и ждать катера. Как ни странно, ему удалось выполнить почти семьдесят процентов запланированной на лето работы, и он тащил к морю почти сорок килограммов камней.

Но до моря ему надо было ещё пройти около пятидесяти километров по изъеденной бесчисленными озёрами и протоками тундре.

Однако Север уже достаточно обучил Владимира, и он знал, что прямые пути здесь не являются самыми короткими. Поэтому он проложил свой маршрут тремя двадцатикилометровыми галсами таким образом, чтобы нигде не пришлось пересекать глубокой протоки или ручья и чтобы каждая ночёвка приходилась на возвышающийся посреди тундры мерзлотный бугор – булгуннях.

Здесь, правда, его ждала приятная неожиданность: на вершине почти каждого булгунняха Владимир находил следы стоянок оленеводов, и на каждой из них – малую толику дров и несколько полезных вещей, с которыми он просто не знал, что делать. За полтора месяца существования на Чаанае он привык к тому, что: а) каждый из имеющихся у него предметов использовался столь многообразно, насколько хватало фантазии его обладателя; б) их ему хватало практически на все запланированные дела.

Естественно, больше чем зеницу ока он берёг болотные сапоги, и, к чести их производителя (ленинградской фабрики «Луч»), они дожили на его ногах до конца сезона.

К неприятным же неожиданностям следовало отнести то, что живности в начале сентября в низинной тундре было значительно меньше, чем в предгорьях. Подавляющее большинство птиц уже улетело, а заячьи места остались далеко в стороне от проложенного Угарцевым маршрута. Выручило то, что он сберегал до последнего два последних куска запечённой оленины. Оба отдавали подозрительным запашком, но Угарцев решил, что от тухлятины в условиях Севера никто не умирал…

Специфика ходьбы по обширной тундровой равнине после странствий по увалам Чаанайских холмов оказалась в диковинку для Владимира. Он ощущал себя, как на качающейся палубе корабля, и, останавливаясь на отдых, чувствовал, как кружилась голова – то ли от недоедания (всё-таки полтора месяца мясной диеты нельзя назвать полноценным рационом человека, привыкшего к хлебу), то ли от попыток борьбы с уходящим из-под ног неверным субстратом.

Оказавшись на галечнике морского берега, Угарцев испытал подлинное потрясение.

Он попал в настоящее дровяное эльдорадо! Берег моря был усыпан бесчисленными стволами деревьев, высушенными до костяного состояния, и это было до того не похоже на тонкие былинки, которые приходилось жечь на Чаанае, что у Владимира едва слёзы на глаза не навернулись.

– Первое, что я сделал на берегу, – это сложил огроменный пионерский костёр и просушился. Я разделся практически догола и сидел возле пламени всю ночь. Хотя холодина стоял жуткий: достаточно было отойти на два метра в сторону, и ты уже понимал, что вот-вот – и тебя схватит своими когтями зима. Я съел последний кусок оленины, не думая, не гадая о том, что ждёт меня завтра. А завтра мне надо было дойти до охотничьей избушки, которая находилась в двадцати километрах к западу.

Утро застало Угарцева возле огромного кострища. От гальки несло жаром адовой печи. Ветер срывал с лагуны мелкую солёную пыль и, смешивая её с первым осенним снегом, нёс в глубину тундры. А со стороны косы раздавался дробный уверенный стук крохотного шлюпочного дизелька – работяги прибрежного плавания…

Но на этом приключения Угарцева не кончились: на судёнышке не оказалось резиновой лодки, с помощью которой Владимир смог бы добраться до него с берега. И не мудрено: предполагалось, что лодка есть у самого Угарцева. Поэтому катер совершил переход до внутренней стороны косы, где смог встать под приглубым берегом. Владимир же снова был вынужден делать обход – в тридцать один километр.

Возвращаясь из маршрута, Угарцев с трепетом ожидал неприятностей – за не полностью выполненный объём работ, потерю снаряжения и складирование образцов в тундре, что, в общем-то, не было предусмотрено планом работ. Однако неприятности Угарцева полностью затмила одиссея его коллеги по отряду Сани Киселёва, который потерял всё снаряжение во время тундрового пожара и чудом спасся, случайно наткнувшись на стойбище оленеводов.

Начальник отряда Костиков в результате был снят с должности и переведён обратно, в Южную Сибирь…

А образцы потом целую зиму собирали по тундре.

Золота на участке Угарцева в итоге не нашли, но корифеи управления посчитали сделанную работу удовлетворительной.

История девятая. Несчастная ночёвка ботаника Кудинова

Наступала ночь – или то, что считалось ночью на реке Амгуэма в середине июля. Невысокие поросшие мелким ивняком и лишайниками увалы зазолотились от лучей низкого ночного полярного солнца. Ботаник Юрий Кудинов внимательно осмотрел горизонт и попробовал «погадать на погоду». На горизонте ярко поблёскивал лёд: там располагался и ехидно щурил глаза на приезжего Северный Ледовитый океан, а в его присутствии любое гадание на погоду получается особенно плохо. Тем не менее Кудинов решил рискнуть.

В тех местах, где проходили Юрины маршруты, кусты были кривыми не как хрестоматийные турецкие сабли, а, наверное, как египетские иероглифы. Поэтому он специально носил с собой два шеста – один использовал как посох во время маршрутов, а другой носил притороченным к рюкзаку. На стоянке же Кудинов растягивал между этими двумя шестами свою маленькую коньковую парусиновую палатку «Утро».