Кружение над бездной - Борис Кригер

Принимая во внимание все сказанное, нам трудно выполнить вашу просьбу и принести публичные извинения. Как они будут выглядеть? «Мы приносим извинения, что опубликовали статью о Пятидесятниках в разделе Сектоведение?» А о ком нам писать в этом разделе? Или мы вообще должны закрыть этот раздел?

Мы просим прощения, что опечалили вас, но мы не можем иначе. Признание или игнорирование сектантства может погубить ростки веры, пронесенной сквозь тысячелетия.

Вы можете позволить себе утверждать, что все церкви равны перед Богом, мы — не можем.

Мы бы с огромной радостью общались с вами и пытались бы объяснить наше видение мира, поделились бы с вами учениями наших Святых Отцов и двухтысячелетним опытом православия. Мы бы углубились в корни протестантизма, да и католичества, и увидели бы, где произошел досадный раскол во Вселенской Апостольской церкви, и вы бы безусловно убедились, что единственный путь его устранить — это вернуться в Ее лоно.

Храни вас Бог».

Были и приятные письма: «…Хотим поблагодарить вас за доброе дело, которое Вы делаете для людей, приехавших на Запад уже в пожилом возрасте.

К великому сожалению, в нашей родной стране мы сподобились пройти лишь начальную школу веры в Господа. Здесь же печаль и скорбь о нашей Родине способствовала тому, что сердце открылось для настоящей любви к Богу и ближнему. Спаси Вас Господи за ту радость и знания, которые Ваша газета нам дарует…»

«Хочу выразить слова огромной благодарности за ваше дело! Ваша газета помогает духовному развитию православных людей, оказавшихся вдали от родного края, вдали от родных и близких. С вашей газетой в руках легче переносятся жизненные тяготы, да и относится к ним лично я стала совсем по–другому.

Хочу поделиться так же своим опытом. Практически ежедневно читая вашу газету, я несколько раз обращала внимание на просьбу редакции о материальной поддержки газеты. Я поначалу ловила себя на мысли, что надо действительно помочь, но как–то дальше мысли, к моему стыду, дело не доходило. Пока однажды, после чтение вечерних молитв и Евангелия я, как обычно, не взяла в руки газету и по–другому увидела это объявление. Я вдруг поняла, насколько мы должны быть благодарны Господу за возможность просвещаться, но ведь есть и другие люди, которые не имеют такой возможности из–за ограниченной материальной возможности редакции. И действительно, на данный момент газета распространяется только в 50 из 700 православных приходов. Уважаемые читатели, вдумайтесь в эти цифры — 650 православных приходов не имеют такой возможности! После осознания этого я сразу же внесла свою посильную лепту и призываю всех читателей помочь распространению православия и поддержать материально издание газеты!»

«Спасибо вам за ваше благое дело. Это очень важно, что существует газета, где каждый может найти для себя ответ, что же такое христианство, где объясняются постулаты веры и подвиг нашего Господа Иисуса Христа.

Я думаю, многие крещеные люди через вашу газету укрепятся в вере, потому что поймут ее и умом и сердцем…»

«Не знаю, как у вас хватает сил на такой большой труд. Помогай Вам Господь в вашем благом деле — и Вам, и жертвователям, и тем, кто так или иначе участвует в этом деле. Газета, которая сейчас издается, невероятно нужна. Я верю, что это тот живительный колодец, который поможет спастись многим…»

20

Неделя для Андрея промелькнула незаметно. Каждое утро он ездил на службу, где работал курьером, а оттуда с бумагами — пешком до налоговой. С бомжом, живущим на лавке около метро, он начал здороваться. В выходные отсиживался дома за своей раздолбанной клавиатурой.

«В Интернете наткнулся на информацию об отвергнувшей меня Вете. «Вета Нефедова, секретарша из Литинститута, на досуге тягает штангу, курит гашиш в центре Барселоны и смотрит кино про кровь». Почему–то жутко разволновался, спустился вниз, стрельнул «Парламент» у какого–то мужика. Хорошо, видимо, осведомлен тот, кто это написал.

Одно только и было существо, которое я был готов любить без задних мыслей, среди плохо оштукатуренных декораций невнятного бытия. Настя — другое дело. Там была влюбленность. С Ветой была любовь! Зачем она отказалась от меня, даже не попробовав на вкус мои непозволительно искренние слова? Да, я видел ее мельком, и благоразумные советы толстосума Герберта не способствовали моей откровенности. Он говорил, что такие порывы кажутся неестественными. Что любая новая женщина, которая появится на моей орбите, — это очередная жертва на алтарь моей нетрезвой гордыни. Полезно ли иметь такое сокровище, как я, в семействе? Конечно, нет, особенно когда деньги на исходе и я окончательно испорчен одиночеством. Еще это православное животное, бесчувственный богач говорил, что все, что я хочу, это позабавить себя очередной молодкой и что без церкви жизни мне не будет… Однако я живу, и, вопреки теориям Герберта Адлера, по–прежнему мыслю и существую без церкви.

Я выбросил с моста в реку подаренный им крестик, освященный на Гробе Господнем. Так что Его Превосходительство Герберт Адлер может отдыхать. Никаких последствий столь кощунственных и губительных действий, как надругательство над нательным крестом, я не наблюдаю. Скорее наоборот. Без креста, который он вынудил меня носить, я чувствую себя гораздо свободнее и не стeсняюсь возможных недостатков своей натуры, воплощаясь, каждый день в человека, имеющего настойчивое тщеславное желание обедать. Я — веселое двуногое, ищущее пищи и любви. И не надо меня учить жить сызнова, пытаясь перечесть мои грехи. Таковых я у себя не нахожу, вопреки безобразной репутации.

В субботу встретился на Арбате со знакомым литератором в летнем кафе рядом с Российско–украинским культурным центром, где он работает. Приятный высокий молодой человек с почти волевым лицом, которое, наверное, и пристало иметь поклоннику и последователю Владимира Набокова. Просидели с ним без малого два часа, вокруг неумолчно галдели итальянцы. «Невоспитанная нация», — заметил он. О времени учебы в Литинституте он вспоминает как о напрасно потерянном. Посредственности преподаватели, студенты, изо всех сил старающиеся изобразить из себя богему, и т. д. Выяснилось, что он даже не знает, кто там сейчас ректор. Так что тот факт, что единственное мое законченное образование — пищевой техникум по специальности «оператор колбасного оборудования», вовсе не мешает мне быть талантливым писателем в коконе. Пусть я и не намерен себя раскрывать и у меня не очень хорошо выходят диалоги, но мне есть о чем мечтать, хотя за всю свою жизнь выжал из себя всего восемь стихотворений, три критических статьи и полстраницы утраченного перевода Набокова из романа о его соблазнительной нимфетке…

Мне давно приходило в голову, что Герберт Адлер был для меня почти тем же, что миллионер Питер Спрэг для Эдуарда Лимонова. Об этом я в шутку говорил Гафту еще в ноябре, когда водитель–бомбила вез нас к нему на Арбат. Какая разница, что Лимонов работал хаускипером (читай — слугой), а я — литагентом. Это не мешало мне заниматься физической работой: после разгрузки машины с его книгами Адлер сказал, что теперь я в буквальном смысле ощутил на себе всю тяжесть писательского труда. Меня притягивают лимоновские места. В Уланском переулке, где мы записывали аудиокнигу с Гафтом, Лимонов жил дважды, а на Нижней Сыромятнической, неподалеку от которой работает Вета, он обосновался после саратовской отсидки. Ну и что, что у Гафта пятикомнатная квартира ценой, наверное, в миллион, а я снимаю угол в бомжатнике. У нас явное сродство душ, которому не помешал даже сомнительный талант Герберта Адлера.

Правда, теперь, благодаря моему изгнанию из рая, приходится довольствоваться общением с людьми иного сорта. Занятная у нас в квартире подобралась компания: бакинский армянин с российским гражданством, русский с гражданством украинским, парень из–под Пензы и я, наследник Левши. Кроме меня, все плотно сидят на стакане. Ну а я, эстетствующий ренегат, променял алкоголь на модный на Западе прозак, который, кажется, мне не помогает. Нет даже побочных эффектов. Вспомнилась сегодня запись из дневника Бунина: «Проснулся от юношески сильной эр». Литературовед, готовивший текст к печати, с целомудренным простодушием расшифровал «эр» как «эротика». Как говорится, несмотря ни на что, мой револьвер всегда при мне. Интересно, что думают обо мне соседи — не пьет, девок не водит, стучит себе и стучит по клавиатуре. Не иначе как мормон. Впрочем, мормоны лекарств не принимают. Где–то сейчас девушка моих жестоких грез? Ангел, фея, тварь, паскуда… У нее отпуск, она собиралась за границу. В моем телефоне любовно хранится ее эсэмэска: «Idi nah». Выглядит как надпись по латыни… Совершенно неподобающая фраза для студентки Литинститута, ибо это словцо в современном сленге используется исключительно для усиления смысла, но никак не для указания пути: «Выйдем флэш–мобом к Останкину нах, / с водкой–селедкой и песней протеста» (В. Степанцов).