Листы дневника. Том 1 - Николай Рерих

Но в каких почти незримых скверных червях ползает по миру зло. Недаром сами люди называют червем зависти, червем сомнения, червем подлости постыдное одержание, в котором попирается все лучшее и высокое. Но ведь если люди столько раз твердили друг другу о постыдности поклонения тьме и всем ее порождениям, то неужели же они будут всегда так свободно допускать в свое сердце червей мерзких? Много говорится об эволюции. Но ведь со всякой точки зрения, от нижайшей до высочайшей, эволюция предполагает преуспеяние добра. Люди знают, что препятствовать чему-то доброму — уже означает сотрудничать со тьмою. Зачем об этом опять говорится? Если говорится, то, значит, существуют к тому причины. Не просто повторяется о том, что все уже должны знать, но твердится это по причине являющейся. Задавите в себе червя скверного. Освободите сердце от губительной заразы. Все равно — "Свет побеждает тьму". Все равно — Добро победоносно. В Добре ведомы настоящие сроки и во Благе рождается соизмеримость.

Нерушимость есть условие каждого созидания.

1 Сентября 1935 г.

Тимур Хада

"Нерушимое"

Прощение

Говорится о великом прощении, а все же определенно указуется. что непростима хула на Духа Святого. Значит, есть какая-то такая степень основного нарушения, которая окончательно разрушает возможность бытия. Никакого противоречия в том нет. Если кто-то обрезает последний канат, державший его судно у пристани, то естественно он будет унесен в пучину.

Никто не бывает настолько темно невежественен, чтобы не понять, когда он кощунствует и святотатствует. Более того, каждый отлично понимает, когда это кощунство произносится в прямых или в косвенных отношениях. По существу, будет ли оно грубо прямым, или изысканно косвенным, — оно все же будет тою же непростимою хулою на Духа Святого.

В каждом неверии уже заложено кощунство. Если человек допускает мысль или слово о том, что высокий Предстатель чего-то не мог или не знал, то тем самым он уже вступает в область кощунства. При этом тем самым он нарушает те тончайшие связи с Высшим, которыми его утлое суденышко держится у прочной пристани. Все начинается всегда от самого малого.

Нельзя себе представить злейшего кощунника, который стал бы таковым вдруг, в самом большом пределе. И у него нечто началось понемногу. Нечто вползло настолько постепенно, что он и сам не сумеет вам рассказать, когда именно и как именно произошло самое первое вползание. Именно то обстоятельство, что кощунник и не запомнит о первом мгновении своего шатания, уже доказывает, что он воспринял этот момент совершенно естественно для себя. Значит, он уже не почувствовал предупредительного звоночка сердца своего. Он допустил самого крошечного темненького или светло-серого гостя, а затем все пошло так, как и бывает в самых прискорбных случаях.

Издревле дан благодатный символ серебряной нити, связывающей доброе сердце с Иерархией Света. Именно эта серебряная нить существует в своем прекрасно голубом сиянии. О ней напоминают нам и в снах, и в видениях. Напоминают, присовокупляя какие-либо характерные обстоятельства, которые когда-то потом окажутся связанными с напоминанием об этой основной благодетельной нити. Покуда крепка эта нить — в доверии, в устремлении, в чистоте сердечной, до тех пор не вползет ехидна. Если темная тварь попытается только приблизиться, то чуткое чистое сердце затрепещет и зазвенит всеми предупреждающими струнами.

Мгновение, когда напомнят о великой серебряной нити, всегда остается знаменательным в человеческой жизни. Если пришлось об этом напомнить, то, значит, возникала уже опасность и нужно было удержать и помочь. Даются в простых, понятных символах Заветы жизни. Настолько просто и понятно даются указы, что никто, давший себе труд прочесть их, не скажет, что они отвлеченны или невнятны. Только или озлобленный раздражением, или заболевший припадком невежества дерзнет отрицать то, что благостно насущно для всего его бытия.

Люди не могут сказать, что они покинуты или остались без всяких указаний. Неправда. Указаний всегда много дано. Помощь всегда готова, если только не отринуть ее какими-либо неприличными мыслями. Даже около самых высочайших понятий зашатавшийся в безумии человек часто начинает мыслить и высказывать сомнения в том, что ничто не могло быть сделано. При этом шатун совершенно выпускает из вида, что он-то мыслит лишь своим ограниченным мышлением, тогда как существуют другие пути и другие меры, которые его убожеству сейчас недоступны. Видите, шатун хотел бы, чтобы делалось по щучьему велению, как он желает, и в то время, когда ему захочется. Какое же дьявольское самомнение сказывается в этих спазмах самости.

Шатун не желает даже попробовать помыслить о том, что кроме его ограниченного пути, кому-то гораздо виднее нечто лучшее, нечто высшее, которое в необычно земных мерах приведет к прекрасным следствиям. Даже если шатуну будут даны сроки, то он по самомнению не дождется их. Именно у самой черты он произведет какое-либо наибезобразнейшее действие.

В таких безобразнейших, отвратительных действиях уже будет заключаться кощунство, будет выражена именно хула на Духа Святого. Самое страшное, что может причинить себе человек, — это порвать драгоценную серебряную нить. Потому-то и говорится, что непростима хула на Духа Святого. Непростима она не по жестокости, не по строгости, но потому, что человек сам лишает себя своей жизнедательной основы. Прощай или не прощай, но ведь спасительной связи-то более не существует. Это — непоправимая беда.

В каких-то новых существованиях опять может зарождаться уже другая какая-то связь. Самым болезненным тяжким новым опытом может ткаться новая нить. В веках, в тысячелетиях. Если бы люди иногда подумали о том, что они причиняют сами себе. Если бы они отдали отчет в том, что есть прямая или косвенная хула на Духа Святого. Человек не может оправдываться тем, чтобы он не понимал, где начинается кощунство. Ведь хула может быть произносима и с пеною у рта, и в притворной приторной улыбке-гримасе. Разнообразны маски; но сердце человеческое, если оно не залито гноем разложения, оно все же чует, где опасность хулы.

В обиходе принято столько сквернословий, столько проклятий и предательств, что в некотором быту люди не останавливаются в помышлениях, в произнесении и в действии самом глубоко преступном. В затемнении им кажется все доступным. Кроме того, они изобрели самоутешение: не согрешишь — не покаешься. В таких изобретенных самооправданиях люди не думают о том вреде, который они наносят не только другим, не только всему пространству, но ближе всего и самим себе. Если они не почувствовали на другой же день удар по затылку, то они думают, что ничего не случилось и все ими содеянное прошло бесследно.