Фантастические тетради - Ирина Ванка

Естественная фактура, подхватившая экстрамутаген, имеет ничтожный шанс успешно преодолеть критические барьеры; еще меньше шанс, что она прорвется-таки в Ареал, но это половина фазы маятника. Совсем ничтожные шансы, что естественная цивилизация на каком-то этапе остановится и начнет откат, чтобы закончить фазу; потеря экстрамутагена сама по себе — есть смертный приговор, поэтому в природе искать такое явление статистически бессмысленно. Искусственная фактура — другое дело. Маятник может раскачиваться сколько угодно, а фактурологи могут спокойно наблюдать процесс, замеряя временные промежутки от одной мертвой точки до другой. Временной промежуток в фактурологии исчисляется поколениями: 100 тысяч поколений в одну сторону, 120 — в другую, — цивилизация теряет потенциал; каждый новый цикл имеет меньше шанса сломать фактурные рамки; вернувшись в состояние обычной фактуры, все приходится начинать сначала. 100 тысяч поколений в одну сторону, 80 тысяч — в другую, — потенциал растет. Непонятным остается лишь один нюанс: гуминомы как мертвая точка маятника — это продукт деградирующей цивилизации или зародыш цивилизации эволюционирующей? Оптимисты уверены, что это первые симптомы адаптации к Ареалу; пессимисты находят в этом явлении признаки внутренних дефектов, которые не позволят цивилизации войти в Ареал. Бонтуанцы на этот вопрос отвечают проще. Дескать, гуминомы — есть поворот… Просто поворот и не более чем поворот со всеми признаками этого самого поворота.

Надо заметить, что фактурологи небонтуанских школ до сих пор убеждены в том, что гуминомы — изобретение бонтуанцев, больше похожее на диверсию против науки; на худой конец — чисто лабораторные погрешности эксперимента. Как бы то ни было, еще раз назойливо считаю своим долгом предупредить: никаких выводов об истории человеческой цивилизации, тем более о перспективах землян, из сей писанины не следует, как не стоит привязывать к абстрактно-теоретическим схемам конкретный материал, особенно если в такой конкретике белых пятен больше, чем реального исторического сюжета.

Глава 14

С детского возраста Саим, как никто другой, наслушался удивительных сказок о дикарях-босианах. О том, что эти лесные люди, злобные и кровожадные, никогда не спят и годами не спускаются с деревьев. О том, что они кочуют по лесам и болотам, ориентируясь по своим, одному Босифу известным, приметам ландшафта, и могут завести в такие дебри, куда не ступала нога цивилизованных альбиан. Что доверять босианам могут только слепые безумцы, потому что эти лживые и вечно голодные людоеды могут обманом заманить наивного путника в обеденный котел. А заманив, сожрать без промедления.

Поведение Аладона к исходу второго месяца пути не часто совпадало с привычной картиной. Во-первых, Аладон спал сутки напролет. Он бы вовсе не просыпался, если б его не будили и не спрашивали, в верном ли направлении бредет верблюдица, когда единственным ориентиром на местности служили кочки, выпирающие из воды. Он просыпался, вдыхал полные легкие воздуха и указывал рукой направление, что беспощадно рушило мифы о босианских чудо-ориентирах. Саим готов был поклясться, что его проводник идет на запах Папалонского залива, так же как обратно он шел бы на запах фарианского выруба, и ориентиром ему служил бы верблюжий навоз, аромат печеных лепешек, наваристого супа, кислых чернил и резаной древесины. Саима посещали тревожные сомнения: что если босианский дикарь хитрит и водит его кругами по Фарианским землям? Что если впереди не горы Папалонии, а дремучий Босианский лес, кишащий дикарями? Что если он, Саим-фарианин, окончит свою благородную миссию как последний верблюжатник, уснувший на сторожевом посту?

Половина времени пути была безвозвратно утрачена. Каждую минуту из дождевой мути ожидалось появление лесистого подъема, предваряющего северную оконечность Косогорского хребта. Но подъема не было и в помине. Верблюдица чаще поднималась на травяные бугры, а Аладон, сидя между теплых горбов, реже просыпался. То, что босианское отродье все время спит, Саим заметил не сразу, поскольку спал босианин с открытыми глазами, в позе воина, не приклонив головы и не теряя осанки. Янца дремала в шейном седле, в позе погонщика, не выпуская из рук вожжи, и Саим не мог предположить, какие сны наяву посещают ее во время пути. Женская душа была для него загадкой, душа погонщика — тем более. Он слышал, что на долгих переходах ведущие каравана жуют траву из венка, впадают в состояние транса и не чувствуют времени. Что «разбудить» погонщика может только взбесившийся верблюд, и упаси боги на его месте оказаться фарианину, который наслушался сказок и чуть не рехнулся от безделья, когда, в кои-то веки, отправился на настоящее приключение. Верблюдица и та ухитрялась спать, переставляя ноги, вздрагивая над каждой подводной ямой. Не спал один лишь Саим. Он представлял себе Папалонские скалы, мечтал о чем-то недостижимо сухом и солнечном, а когда мечты казались слишком несбыточными, — терзался сомнениями на предмет добрых намерений Аладона. Если грусть оставляла его беспокойную душу и мокрая тоска разъедала глаза, он затягивал монастырскую песню о черной туче, похожей на пороховую бочку, которая трется брюхом о вершину горы, рассыпая в ущелья молнии, и гонится за главными лирическими героями, которые бредут по воде на мокром верблюде и не имеют ничего общего с героикой монастырских баллад. Он благодарил злой рок за то, что понял великую истину: все на свете, даже самая нелепая смерть и та лучше, чем мокрый верблюжий горб, спящий в седле босианин и водяная пустыня, на которой не остается ни следа, ни борозды. Чем бы ни окончилась эта дорога — а она, если это можно назвать дорогой, непременно должна будет окончиться, — все заведомо лучше нее самой. Так что перспективы Саима были самыми прекрасными хотя бы потому, что были.

Наступил день, когда свершилось невероятное. Аладон выпал из седла. Это произошло в начале подъема, когда вода была верблюдице по щиколотку; когда дождь, неделями моросящий без перерыва, притих и небо посветлело над низкими облаками. Упал Аладон не просто так, а лишь оттого, что потрич цапнул верблюдицу за ногу и та устроила пляску, прихрамывая на одно копыто. Потрич был молодой, не больше чем с полтора локтя в длину, неопытный и легкомысленно одуревший от обилия пищи на мелководье; но поклажа боковых сумок перекосилась, а истертая подпруга угрожающе заскрипела. Аладон упал с седла вниз головой и вцепился зубами в рыбий глаз, едва не получив по голове копытом. Хоть, впрочем, вполне возможно, что получил. Все произошло так быстро, что потрич отпустил верблюдицу прежде, чем Саим сообразил, в чем дело, а отпустив верблюдицу, тут же испустил дух из желтой пасти. Аладон с хрустом выкусил глаз, проглотил его не разжевывая и, пересчитав зубы своей жертве, выбросил ее из воды в направлении возвышающегося холма. Рыба описала в воздухе дугу, исполнила сальто в полтора оборота и шлепнулась в намытый песок ложбины среди сочных лопухов, словно на специально подставленную тарелку.