Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию - Александр Дюма

― Все совершится быстро, и мы немедленно позавтракаем.

После этих слов княгиня поднялась и направилась к выходу. Фрейлины, одетые почти так же, как их хозяйка, все в накрахмаленных воротничках и в шапочках, как у нее, разом поднялись вместе с нею, словно подброшенные пружиной, и, подражая, двинулись следом походкой, какая была у 12 фрейлин, изготовленных Вокансоном[299].

У ворот дворца ждали две роскошные коляски и два десятка лошадей, хотя до пагоды было три-четыре сотни шагов. Князь спросил, хотел бы я сесть в коляску княгини или сесть на коней вместе с ним. Я ответил, что честь остаться с княгиней настолько велика для меня, что отказаться от нее не могу, каким бы ни было удовольствие галопировать с ним рядом. Княгиня пригласила одну из дам сесть около нее, а месье Струве и меня ― занять места в передней части коляски и поручила сестре оказать почести во втором экипаже двум другим дамам и Муане. Стражи из корпуса князя, Калино и Курнан сели в седла. Оставались 12 фрейлин, одеревенелых как куклы на полке. Но одно слово княгини, которая, возможно, разрешила им передышку от чопорности, и они ликующе вскрикнули, подхватили парчовые платья между ног, схватили ― каждая ― повод лошади, вскочили на коней как наездницы Франконии[300] и, не беспокоясь, показывают ли икры и подвязки своих чулок, пустились тройным галопом с дикими воплями, воспринимаемыми как высшее выражение их радости. Калино и Курнан, увлекаемые конями, которые не хотели отстать от коней фрейлин, один в 30, другой в 50 шагах от замка воткнулись в землю как вехи, предназначенные обозначать проезжую дорогу. Я был изумлен в высшей степени: ну, наконец, встретились с нежданным!

Двери пагоды были широко распахнуты. Когда князь, спешившись, и княгиня, сошедшая с экипажа, ступили на порог храма, грянула небывалая какофония. Этот шум, который подземные адские трубы из «Робера и Дьявола»[301] превосходили бы пением звучание флейт и гобоев, производили примерно 20 музыкантов, размещенных лицом друг к другу вдоль главного прохода пагоды, ведущего к алтарю.

Каждый исполнитель дул на полные легкие или ударял со всего размаха. Кто дул, дул в трубы, в морские двустворчатые раковины непомерной величины или в гигантские трубы длиной пять-шесть футов; кто ударял, били в тамтамы, барабаны или цимбалы. Стоял кошачий концерт, сводящий с ума.

Относительно этих странных виртуозов статистика показывает следующие результаты: дующие в простые трубы в среднем выдерживают пять-шесть лет, дующие в морские раковины ― от силы четыре года, дующие в большие трубы никогда не переходят границу двух лет. В конце каждого из этих периодов духовые музыканты харкают кровью; им устанавливают пенсию и переводят их на кобылье молоко; некоторые возвращаются в оркестр, но это случается редко. Никто из исполнителей не имел ни малейшего понятия о музыке, что улавливалось немедленно. Все умение заключалось в том, чтобы ударить или дунуть как можно сильнее; чем больше дикости в звучании, тем больше оно нравится Далай-Ламе. Во главе музыкантов находился главный священник ― весь в желтом и коленопреклоненный на персидском ковре, рядом с алтарем. В противоположном конце, у входных дверей, одетый в длинный красный наряд, с желтым капюшоном на голове и длинным белым жезлом в руке, как Полоний в Гамлете, держался церемониймейстер. Среди дребезжания колокольчиков, содрогания цимбал, вибрирования тамтамов, визга морских раковин и рева труб можно было уверовать, что присутствуешь на неком шабаше под личным руководством Мефистофеля.

Длилось это четверть часа. Сидящие музыканты повалились без чувств; если бы они стояли, то попадали бы навзничь. Я подбил месье Струве испросить пощады для них у князя Тюменя. Князь, по природе своей добрейший человек, который не осуждал своих подданных на такое истязание ради того, чтобы воспеть славу своим гостям, поспешил удовлетворить мое ходатайство. Разумеется, первую роль в помиловании мы признали за собой. Но при попытке заговорить друг с другом оказалось, что перестали слышать себя, будто оглохли! Мало-помалу, однако, звон в ушах утих, и мы вновь обрели пятое чувство, которое считали утраченным.

Тогда же совершили детальную инвентаризацию пагоды; что меня поразило больше, чем экстравагантные фигурки из фарфора, бронзы, серебра или золота, и что мне показалось более искусным, чем стяги со змеями, драконами и химерами, это ― большой цилиндр наподобие цилиндра огромной шарманки, весь усеянный божественными ликами и предназначенный для того, чтобы намалывать молитвы. Правда, эта бесценная машина служит только князю, но суть в другом, предусмотрен случай, если по рассеянности или занятый земными заботами, он забудет помолиться. Цилиндр повернут, молитва произнесена; Далай-Лама при этом ничего не теряет, и князю не обязательно молиться самому.

Калмыцкое духовенство подразделяется на четыре определенных класса: главные священники или бако, рядовые или гелунги, дьяконы или гетцулы и музыканты или манчи. Все подчиняются верховному священнослужителю далай-ламийской религии Тибета. Калмыцкое духовенство, может быть, самое счастливое и самое ленивое из всех; в последнем качестве берет верх даже над русским духовенством. Оно пользуется всеми возможными льготами: избавлено от всякой повинности, не платит ни одной подати. Народ обязан следить, чтобы оно не нарушало границ дозволенного; священники не имеют права быть собственниками, но этот запрет становится средством к тому, чтобы у них было все: что принадлежит другим, принадлежит им; они дают обет целомудрия, но женщины чтят их до такой степени, что ни в чем не осмеливаются отказать ни гетцулу, ни даже манчи. Священник, у которого есть что сказать приватно женщине, приходит ночью драть войлок палатки [юрты]. Якобы некий зверь рыскает вокруг да около; женщина берется за палку и выходит его прогнать, а так как на ней одной лежат работы по хозяйству, то муж спокойно позволяет ей заниматься своими обязанностями. К тому же, калмыцкий ад не предусматривает наказания за грех сладострастия.

Чувствуя время родов, калмыцкая женщина дает знать об этом священникам, и те спешат прийти и перед дверью молят Далай-Ламу о милости к ребенку, который должен родиться. Тогда за палку берется муж ― часто за ту же, за какую бралась жена, чтобы прогнать зверя, дерущего палатку ― и со всего маха лупит ею воздух, отгоняя злых духов. Как только ребенок увидел свет, родитель бросается вон из кибитки; ребенок будет носить имя первого же одушевленного или неодушевленного предмета, на который падет взгляд родителя, и станет, таким образом, Камнем или Собакой, Цветком или Козлом, Котелком или Верблюдом.