Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия(Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.Манухиной - Митрополит Евлогий Георгиевский

На другой день кто-то из друзей сказал Владыке:

— Вы встали на защиту свободы богословских исканий в полемике по поводу учения о Софии, а вчера природа северным сиянием произнесла свое таинственное "слово"…

Владыка отнесся к напоминанию с мягкой иронией:

— Спаси, Господи, спаси, Господи, но только и не понять, что это "слово" означает…

1939 год проходит для Владыки под знаком болезни. "Приболезновал" он уже давно, но с этого года он начинает болеть часто и разными серьезными недугами. Среди них для него самый мучительный и морально тяжкий — глухота. Она затрудняет общение с людьми, лишает оживленных бесед, терзает нервы той особой разъединенностью с миром, которую знают все глухие. Особенно сказывается эта утрата нормального слуха во время богослужений. Владыка плохо слышит возгласы сослужащего ему духовенства, не различает тона песнопений, не отдает себе отчета в силе звука собственного голоса, и его когда-то прекрасное, благозвучное служение становится все более и более тягостно дисгармоничным.

Владыка не только плохо слышит, но в течение этого года ему случилось, в дни обострения своего недуга, буквально ничего не слышать.

Когда однажды, войдя в храм, я с изумлением спросил, почему в переполненной народом церкви гробовая тишина, и мне объяснили, что служба идет своим чередом, для меня это был такой нервный шок, что я едва устоял на ногах, и до сих пор, через полгода, я чувствую последствия этого нервного потрясения… — откровенно поведал Владыка.

С этого года он начинает ощущать свою инвалидность, свою слабость, беспомощность старости — и приближение конца… "Senectus ipsa morbus est" [256], — со вздохом повторяет он.

Тяжкие его недуги и общее болезненное состояние заставляют с этими печальными явлениями считаться: посетители Владыки боятся его волновать, утомлять, стараются его не раздражать, не прекословить… а если это по неосмотрительности и случается, то потом оказывается, что они были виновниками тягостной ночи или тревожных сердечных явлений.

Некоторые его духовные чада постепенно перестают у него исповедоваться: одни — чтобы его собою не утомлять, другие — чтобы избежать смущающей на исповеди глухоты… Утрату пастырского общения с некоторыми любимыми духовными детьми Владыка воспринимает со скорбью.

Взаимоотношения его с людьми незаметно, но постепенно начинают терять свою живую, легкую и чуткую проникновенность. Еще три-четыре года, и общее болезненное состояние начнет его уводить (тоже постепенно) в тихую замкнутость "санаторского" уклада жизни с неизбежными последствиями такого вынужденного уединения — преобладанием личных переживаний и субъективизмом суждений над полнотою объективного восприятия действительности.

Этот постепенный уход из жизни длился почти шесть лет и имел свои лучшие и худшие дни, но в общем это был период непрестанных физических недомоганий, морально гнетущих переживаний, неизбежно сопутствующих тяжким хроническим недугам.

И все же, несмотря на свои немощи, Владыка еще долго силен духом и руль церковного корабля, хоть и слабеющей рукой, а держит он крепко.

После тревожной зимы 1939–1940 годов, первого полугодия войны, наступает грозный май, за ним — трагедия июня… В несколько дней Париж опустел и стал неузнаваем. Запертый, немой, мертвый… Брошенная на произвол судьбы красота и богатство… Всюду пустыня. Лишь кое-где встречаешь последних, запоздалых беглецов, нагруженных поклажей, в панике бегущих к заставам… Над городом серое, низкое небо, на горизонте клубятся черные, как сажа, тучи: говорят, оставляя город, власти подожгли мазут… В отдалении ухают пушки… С утра ползут противоречивые слухи: не то сдадут столицу без бою, не то предстоят сражения на улицах…

В этот темный, жуткий день я навестила Владыку.

Застала я его в "гостиной", на диване, среди смятых подушек, в будничной потертой ряске. Озабоченный, но спокойный.

— И сам остался и распоряжение священникам дал — приходов не покидать. Нельзя храмов бросать и прихожан, которым деваться некуда. Добрый пастырь — не наемник — от овец "не бегает"… За мной приезжал граф Коковцов, увезти меня хотел, но как паству покидать? Как всех вас оставить?

От слов слабого, больного Владыки веет силой духа и светлым покоем надежды на Бога. Через 30 лет, как когда-то в великолепной Почаевской Лавре, в дни приближения австрийских войск, вновь зазвучал, но теперь уже в Париже, в скромном церковном домике на рю Дарю, архипастырский призыв к мужеству, долгу, к церковной дисциплине… Призыв этот и тогда и теперь воодушевляла надежда на заступление Богоматери. Эту надежду укрепило неожиданно радостное событие. Неизвестная дама-француженка г-жа М., как все, спешно покидавшая Париж, заехала на рю Дарю и передала о. настоятелю икону Феодоровской Божией Матери: икона эта была вывезена г-жею М. из России и бережно у нее хранилась. Прекрасная большая икона в драгоценном окладе. Не на хранение в храм привезла ее г-жа М., а принесла ее храму в дар [257]. Глубоко тронут был Владыка этим неожиданным приношением, как и те, кто о нем узнали… Всем хотелось верить, что чудный дар — знак благоволения Богоматери и милостивого Ее обещания заступничества в тяжкие дни предстоящих испытаний…

Утешенная надеждой вышла я от Владыки… Застала в соборном сквере весь причт. Стояли и прислушивались к отдаленному гулу пушек…

Стало темнеть… накрапывал дождик…

Германская оккупация… Зеленые мундиры всюду: на улицах, в метро, в магазинах… Солдаты облепили Париж, как саранча. И всюду красные флаги с черной свастикой на белом поле. В праздники в Тюильри, в Люксембургском саду или в аллеях Champs-Elysees, близ Grand Palais, уныло-бравурные марши германских военных оркестров… На стенах домов очередные распоряжения германского коменданта Парижа. Ходят слухи о предстоящих облавах на евреев, о массовом истреблении их в Германии… И опять музыка. И крикливые походные песни проходящих войсковых частей. А по ночам топот патрулей в темноте гулких и пустых парижских улиц…

В эти дни Владыка сумрачен, озабочен и печален. Когда говорим о том, что кругом творится, он морщится и начинает волноваться: "Насильники, насильники… и что они с евреями делают!.."

Вначале Владыку германские власти не трогали, но потом он стал жаловаться, что его осаждают какие-то немцы: они именуют себя "докторами" разных наук, приходят с переводчиками, пристают с расспросами о гонениях на Церковь в России, хотят узнать статистические данные, имена, подробности… "Мы вас беспокоим, но это нам нужно для научных работ…" Записывают что-то в своих карманных книжечках и уходят, обещая вскоре возвратиться… Создается впечатление, что за Владыкой следит гестапо.