Волк среди волков - Ханс Фаллада

— Хорошо, хорошо, Книбуш. Тише — не напрягайтесь, я все понимаю.

Лесничий продолжал шептать, каждое слово причиняло ему боль. Но каждое слово необходимо и, значит, должно быть сказано. Когда же он наконец кончил, он посмотрел на Пагеля такими алчущими глазами, что даже и тупица понял бы настойчивый вопрос, таившийся в этом взгляде. А Вольфганг отнюдь не был тупицей!

— Вы молодчина! — сказал Пагель и тихо пожал руку лесничему. Настоящий молодчина!

И лесничий улыбнулся с чувством радостного освобождения, как, может быть, в жизни не улыбался. И словно бы заснул, а Пагель все сидел возле него. Он держал бессильную старческую руку и обдумывал то, что слышал, а это было очень немного: одного из двух лесничий не видел, а тот, кого он видел, не был ему знаком.

Но вот печальный взгляд Пагеля, сидевшего возле Книбуша, упал на старый испачканный мешок от картофеля, лежавший у его ног. Ибо рука умирающего выпустила его, чтобы ухватиться за руку друга. Он придвинул мешок ногой, стал поворачивать его то так, то этак, и ему показалось, что под всей налипшей на него грязью просвечивает черная надпись, вроде фамилии, так люди обычно метят свои пайковые мешки.

Пагель нагнулся и свободной рукой схватил мешок. Он положил его к себе на колени и, не выпуская руки умирающего, стал отчищать от грязи. Постепенно, буква за буквой, проступила надпись, ее уже можно было разобрать, хотя и с трудом. Оказалось, что мешок помечен фамилией «Ковалевский».

Вольфганг Пагель уныло уставился на эти буквы, все снова смешалось ничего не понять. Что общего могло быть у старого честного Ковалевского с картофельными ворами и убийцами? Конечно, мешок краденый.

В эту минуту дверь в контору открылась и вошла Аманда Бакс, звонившая тем временем по телефону. Она доложила, что доктор будет здесь через четверть часа, а полиция, пожалуй, через полчаса…

Пагель вместо ответа поднял мешок и показал ей метку.

— Они придут слишком поздно, Книбуш так и не видел своего убийцы, а тот, кто его держал, ему незнаком. Не поможет нам и эта надпись на мешке.

Тут Аманда побледнела как смерть. Она испуганно взглянула на Пагеля и вся затряслась.

— Что с вами? — спросил Пагель. — Вы знаете, как попало имя Ковалевского на картофельный мешок?

Аманда молчала, она схватилась за грудь и молча смотрела то на умирающего, то на мешок, то на Пагеля.

— Да говорите же, Аманда! — торопил ее Пагель. — Что вам известно?

— Мне известно, — чуть слышно прошептала Аманда Бакс, — что Зофи Ковалевская прятала у себя сбежавшего каторжника…

Пагель поднял голову, он весь побледнел и с ужасом уставился на дрожащую Аманду.

— А еще мне известно, — продолжала она быстрее, — что Либшнер спелся с Беймером, и они вместе воровали; один-то из них, видно, держал лесничего, а другой ударил…

— Аманда! — вскрикнул Пагель.

— Да, Аманда, — повторила она, и слезы брызнули у нее из глаз. — И вот я стала пособницей убийц, а сама-то думала, что уже выбралась из грязи!

С минуту в комнате царило молчание, в молчании прислушивался Пагель к плачу девушки. Наконец он поднял голову и негромко спросил:

— Что же вы не рассказали мне, Аманда?

— Да! — с отчаянием воскликнула она. — Теперь я и сама знаю, что надо было рассказать, но тогда она говорила со мной так душевно. А я все время думала о своем Гензекене, об управляющем Мейере, господин Пагель, и что было бы со мной, если бы кто-нибудь донес на него и выдал полиции. Ведь это я помогла ему удрать отсюда, уже после того как он в меня стрелял! Нельзя же покидать друга в беде! Она — Зофи — сказала мне, что он очень ласков с ней, что они уедут, как только соберут деньги на дорогу, то есть накрадут, и что он очень ласков с ней! И вот потому, что он с ней ласков, потому-то я и держала язык за зубами — мой Гензекен не был со мной ласков.

— Вы должны были почувствовать, Аманда, — настаивал Пагель, — что нельзя молчать!

— Да, это вы сейчас говорите! — горько выкрикнула она. — У меня прямо сердце изболелось, особенно когда подлюга Зофи сделала вид, будто вы хотите ее изнасильничать. И кто его знает, что хорошо и что плохо на свете! Вы всегда говорите мне: Аманда, так не годится! Аманда, этого лучше не делать! А уж если вы наморщите нос и молчите, это всего хуже! И ведь вы не особенно любите, когда я хочу рассказать что-нибудь про других. Я и решила: лучше держи язык за зубами, ведь он единственный к тебе относится по-человечески, вот и он тоже думает: донос это донос, не надо доносить и на каторжника! Запуталась я во всем этом…

Она посмотрела на него плачущими глазами.

— Мне очень жаль, Аманда, — сказал Пагель. — Да, вы правы, надо было мне иначе с вами говорить. И прежде всего не надо было затыкать вам рот. Главная вина на мне. А теперь я должен идти! Сядьте, возьмите его за руку. Он не заметит обмана, а если очнется, скажите, что я не хотел дожидаться жандармов. Может, мне еще удастся накрыть негодяев…

И Пагель побежал во двор и созвал несколько человек, какие посильнее. Тихонько проникли они в дом Ковалевского и наверху захватили Беймера и Либшнера, которые как раз укладывались в дорогу. Они считали, что им некуда торопиться, так как были твердо убеждены, что прикончили лесничего и что его найдут не скоро.

Они были схвачены, повалены наземь, связаны и переданы полиции; прокурор потребовал для них смертной казни. Их приговорили к пожизненной каторге, ибо не было у них никакой возможности сослаться на непреднамеренное убийство.

Арестовать Зофи Ковалевскую, которая спокойно хозяйничала на вилле, Пагель предоставил другим. Он вернулся к лесничему. Впрочем, в комнате его ждал только врач — лесничий Книбуш уже отошел.

Не в этот день, а лишь вечером следующего дня Вольфганг Пагель со всей ясностью понял, кто такие Праквицы и кто такие Пагели, и какую, собственно, роль играл он в имении Нейлоэ, и какая была цена тому, что он здесь делал. Не только о хороших своих поступках приходится иногда поразмыслить человеку, прежде чем он на них решится, порой ему нужно время и для подлостей, больших и малых. Фрау Эве Праквиц понадобилось круглым счетом тридцать шесть часов на размышление.

Было уже темно, когда известный нам большой автомобиль остановился у здания конторы. Ну, разумеется, было темно, человек охотнее грешит во тьме, чем при свете дня. Думает, должно быть, что если грех невидим, то и стыдиться нечего. Машина остановилась, но ни фрау Эва, ни ротмистр не вышли из нее, никто не вышел.

Ждали.

— Дайте же еще гудок, Оскар! — с раздражением крикнула фрау фон Праквиц. — Ведь он слышал, что мы здесь остановились! Что ж это он не выходит?

Пагель слышал, как пришла, остановилась машина. Слышал и гудок, но не тронулся с места. Он был печален и сердит, он утратил свое веселое спокойствие, жизнь не радовала его, она пылью и пеплом скрипела у него на зубах. Сегодня и вчера он десять раз звонил у дверей виллы, двадцать раз требовал к телефону фрау фон Праквиц. Он хотел знать, как распорядиться похоронами убитого лесничего, что сделать для беспомощной вдовы.

Но нет, барыня его не приняла. Может быть, она изволила гневаться, что он так бесцеремонно лишил ее горничной Зофи, что он все же добился своего и работу на вилле опять получит Минна-монашка, эта грязная баба с оравой незаконных детей!

Пошли они все к черту! Надо думать, фрау Эва не так уж плоха. Прежде она казалась ему очень милой. Способности, природный ум, чуткость, даже любезность, даже мысли о других — пока ей жилось хорошо. Но, должно быть, богатство испортило ее, ни в чем ей не было отказу, — когда же жизнь обернулась к ней плохой стороной, она могла думать только о себе. Она была в обиде на весь свет за то, что ей плохо, и всему свету давала это почувствовать.

Гуди, гуди, сколько хочешь, я с места не тронусь! По существу, ты очень подходишь ротмистру. Все вы одного поля ягоды. До войны вы были солью земли, знатные, богатые… А кроме того, существовал еще так называемый народ, но до него вам дела нет.

Да, ничем она не лучше ротмистра! Разве что повадка тоньше, так на то она и женщина. Умеет быть любезна, если хочет чего-нибудь добиться, умеет пустить в ход свои женские чары, выставить вперед ножку, говорить сладким голосом, улыбаться. Но все сводится к одному. Если ей понадобилась машина, она ее купила, а уж молодой управляющий пусть ломает голову, как при пустой кассе удовлетворить с полсотни семейств.

«Вы устроите это, не правда ли? Я могу быть спокойна? Вы так изобретательны!» Сама же ты не только не можешь, но и не хочешь устраивать такие дела — ты паришь в облаках, на то у тебя есть «люди». Между Вольфгангом Пагелем и Минной-монашкой далеко не такая разница (с точки зрения фрау Эвы), как между фрау фон Праквиц и Пагелем — тут расстояние прямо-таки неизмеримое.