Метаморфозы вампиров (сборник) - Колин Уилсон

Случилось так, что экземпляр моей книги попал в руки старого друга и издателя Лавкрафта — Августа Дерлета. И Дерлет мне написал, протестуя насчет того, что моя оценка Лавкрафта слишком жесткая, а заодно и спрашивая, почему я, коли уж я такой хороший, сам не попробую написать «лавкрафтовский» роман. А ответом здесь то, что я никогда не пишу, абы писать. Я пишу так, как математик использует лист бумаги — для вычислений, потому что мне так лучше думается. Романы же Лавкрафта подразумевают не идеи, а эмоции — эмоции буйного и полного отвержения нашей цивилизации, которых я, будучи по темпераменту довольно жизнерадостным, не разделяю.

Однако спустя пару лет аналогия, проскочившая в моем «Введении в новый экзистенциализм», стала семенем научно-фантастической притчи о «первородном грехе»— странной неспособности человека добиться максимума от своего сознания. Я облек ее в традицию Лавкрафта, и она

стала романом «Паразитами сознания», который должным образом был опубликован Августом Дерлетом. Английской критикой книга была встречена неожиданно хорошо; подозреваю, потому, что я не звучал серьезным тоном.

Поэтому, когда через два года я заинтересовался вопросами физиологии мозга — как сопутствующим продуктом романа о сенсорной депривации, — мне показалось естественным некоторые из этих идей развить еще в одном «лавкрафтовском» романе. Кроме того, с той самой поры, как я в одиннадцать лет прочел «Машину времени» Уэллса, я грезил написать решительный роман о путешествии во времени. Путешествие во времени — неизменно заманчивая идея, только звучит всегда уж очень несообразно. Даже когда ее использует мой друг Ван Вогт — самый мой любимый из современных писателей фантастов, — то и он придает ей звучание шутки. Вопрос о том, как придать этой идее убедительность — вот уж поистине барьер.

Казалось бы, головокружительная мешанина: Шоу, Лавкрафт, Уэллс, — но это то, в чем я нахожу огромное удовольствие. По сути, я так увлекся, что роман в сравнении со своим планировавшимся первоначально объемом разросся вдвое. Но и при этом я вынужден был отдельную его часть выделить в виде короткого романа, который также был опубликован Августом Дерлетом.

Последнее слово. У Лавкрафта условие игры: как можно ближе придерживаться естественных источников и никогда не изобретать факта, когда можно добыть какой-нибудь, пусть ненадежный, книжный источник. Я бы мог со скромностью сказать, что в этом конкретном случае превзошел Лавкрафта. Без малого все цитируемые источники подлинны, единственное крупное исключение составляет Ватиканский манускрипт, но и при этом существует значительное количество археологических свидетельств, мотивирующих гипотетическое содержание этого манускрипта. Рукопись Войнича, безусловно, существует и до сих пор не переведена.

Сиэттл — Корнуолл, ноябрь 1967 — июль 1968

«Но талант [Колина Уилсона] не в "творческом духе . Еготалант — в книгах наподобие "Постороннего, причем не потому, что "Постороннии содержит какую-то оригинальную мысль» (Джон Брэйн, <Современным романист», обращение к Королевскому Обществу Искусств, 7 февраля 1968

Часть первая

В поисках абсолюта

Читая на днях книгу по музыке Ральфа Воана Уильямса [138]— под пластинку его замечательной Пятой симфонии, — я случайно остановился на следующих словах: «Всю жизнь я боролся за то, чтобы преодолеть дилетантство в своей технике, и вот теперь, когда, похоже, этого достиг, мне кажется, что воспользоваться этим уже поздно. Помнится, слова великого музыканта растрогали меня едва ли не до слез. Сам он умер где-то в восемьдесят шесть, хотя в плане актуальности — уровня музыки, которую он писал последние десять лет жизни, — замечание распространялось и на два предыдущих десятилетия. И я подумал: а что если по какой-нибудь счастливой случайности Воан Вильямс прожил бы еще лет двадцать пять... или, до- пустим, родился четвертью века позже, Смог бы я донести до него что-нибудь из того, что мне доступно на сегодня, а он бы тем временем жил и творил свою великую музыку? Случай с Бернардом Шоу [139]и того нагляднее: к великому открытию он приблизился в пьесе «Назад к Мафусаилу» и в свои восемьдесят с небольшим шутливо замечал, что служит доказательством своей же теории насчет того, что человеку под силу дожить и до трехсот. Вместе с тем, он же, лежа два года спустя со сломанной ногой в больнице, произнес: «Хочу умереть, а вот не могу, не могу». Шоу был совсем уже близок, но он был один; человеку же, когда он в одиночестве, подчас недостает последней, решающей крупицы уверенности. Хватило бы у Колумба отваги достичь Сан-Сальвадора [140], плыви он на своей «Санта-Марии» [141]в одиночку?

Именно этот ход мысли и исполнил меня решимости изложить историю моего открытия точно в таком порядке, в каком она происходила. Тем самым я нарушаю обет хранить все в тайне, однако прослежу, чтобы повествование не попало к тем, кому оно может оказаться во вред, — иными словами, к большинству рода человеческого. Существовать же оно должно, пусть даже ему никогда не суждено выйти за пределы банковского сейфа. Графитовый набросок памяти с каждым годом становится все тоньше и тоньше.

Родился я в 1942 году в ноттингемширском поселке Хакналл Торкард. Отец у меня работал инженером-наладчиком на шахте «Биркин Бразерс». Тем, кто читал Д. Лоуренса [142], название это знакомо; Лоуренс фактически родился в свое время по соседству, в Иствуде. В Хакналле похоронен в фамильном склепе Байрон, и в те времена к Ньюстедскому [143]аббатству — его дому — дорога все еще пролегала через типичный шахтерский поселок, сплошь невзрачные одноэтажные домишки. Декорация, на первый взгляд, романтичная; хотя какая может быть романтика среди грязи и скуки. Так что память о первых десяти годах жизни ассоциируется у меня с грязью и скукой. На память приходит шум дождя, запах рыбы и чипсов осенними вечерами и субботняя толчея у местной киношки. Я побывал в тех местах неделю-другую назад; все там до неузнаваемости изменилось. Теперь это пригород Ноттингема, с аэропортом, метро, вертолетными станциями на крышах высотных зданий. Тем не менее, не могу сказать, что перемена меня огорчила; стоит лишь прочесть несколько страниц «Радуги» [144], чтобы вспомнить, как ненавидел я эту дыру.

Все свое детство я разрывался между страстью к математике и к музыке. В математике я преуспевал всегда. Первую свою логарифмическую линейку я получил в подарок от отца на Рождество, еще когда мне было шесть лет. И, как большинство математиков, я был, можно сказать болезненно восприимчив к музыке. Помнится, как-то вечером, идя с охапкой библиотечных книг, я приостановился возле церкви, заслышав звучание хора. Там, очевидно, шла репетиция (скорее всего, какая-нибудь ахинея из Уэсли или Стэйнера [145]), поскольку пропевался все один и тот же пассаж из полдесятка нот. Эффект был поистине магический; в студеном ночном воздухе голоса звучали отрешено и загадочно, словно скорбя о людском одиночестве. Внезапно я поймал себя на том, что плачу, и не успел я прекратить, как чувство наводнило меня и хлынуло, точно через прорванную плотину. Поспешив в церковный двор, я бросился на траву, где можно было как-то заглушить рыдания, и зашелся в безудержном, судорожном чувстве, да так, будто меня трясли за плечи. Удивительное это было ощущение. Идя потом домой (на душе — покой и странная легкость), я никак не мог взять в толк, что же такое со мной произошло.