Однажды орел… - Энтон Майрер

Ошеломленный, я вопросительно смотрел на него. Он отвернулся. „Разумеется, об этом не может быть и речи. Мы слишком погрязли в прописных истинах унаследованной от девятнадцатого века морали, для того чтобы воспринять нечто подобное…“ Затем он начал мелодекламации по поводу Хоань Чака, который по его словам, заигрывает с Хай Минем и взывает к ООН, вопя о территориальной целостности. „Территориальная целостность! Да знают ли они значение этих слов?…“ Наконец я прервал поток его красноречия, спросив, говорил ли он с Хоань Чаком. Он посмотрел на меня с видом разгневанного святого. „Я дважды приглашал его прибыть сюда, и каждый раз он отклонял мои предложения под самыми смехотворными предлогами. Смерть сестры! Они само олицетворение хитрости. Притворно улыбающиеся, вероломные маленькие твари, одному богу известно, как это французы могли так долго терпеть их“. „Шелк и каучук смягчали муки, — заметил я, — не говоря уже о меди и олове“. Он посмотрел на меня с неприязнью. „Затасканная банальность. Подождите, и вы узнаете их получше… Совершенно ясно, что он ведет двойную игру, используя нас в качестве противовеса“. Он достал свой неизменный гагатовый мундштук, аккуратно вставил в него сигарету. „В любом случае это попросту выжидание“. „Выжидание чего, сэр?“ — спросил я удивленно. „Соответствующего сигнала. Сигнала, который укажет на его желание договориться с ними и покончить с этой абсурдной обезьяньей кутерьмой. Вы поймете, как это делается, после того как побудете здесь немного, Сэмюел. Это может произойти в виде зондажа о представлении экономической помощи, или в виде одной из мрачных религиозных церемоний, или даже в виде конференции, посвященной проблемам развития сельского хозяйства. Но вы можете быть абсолютно уверены в том, что все это не будет иметь ни малейшего отношения к вопросу, ради которого они собрались. Вот каковы здешние правила игры. Но именно этого-то и не понимают там, в Вашингтоне. Наши государственные мужи любят тешить себя мыслью, будто они разбираются в положении дел, которое складывается здесь, но на самом деле они не разбираются, вот что прискорбно“.

Я сказал, что, по моему разумению, Хоань Чак просто-напросто хочет отделаться от гоминдановских дивизий, которые висят у него на шее с тех пор, как терпеливо содерживавшие их бирманцы наконец предложили им убраться из своей страны. Он резко вскинул голову. „Чистейшая чепуха, Сэмюел. Это притворство и лукавство. Всего-навсего предлог, чтобы привлечь красный Китай. Хоань Чак пока не сделал этого только потому, что мы находимся здесь, в Кау Луонге. Я хочу, чтобы вы переговорили с Фредериком Брокау, он главный человек ЦРУ в здешних краях и виртуоз своего дела. — И снова расплылся в улыбке. — Полагаю, вы не имеете каких-либо возражений против беседы с ним?“ „Конечно, не имею, — ответил я, улыбнувшись на его манер. — Я послушаю всех“. Он кивнул головой. „Да. Вы всегда так поступали. Это ваш величайший недостаток. Впрочем, нет, один из величайших“. Я не без труда подавил искушение ответить. Он обошел вокруг стола. Оперся костяшками сжатых в кулаки рук на лежавший на столе бювар — символический жест, означающий, что аудиенция подошла к концу. Я поднялся. Он бросил на меня быстрый пронизывающий взгляд — тот самый, что Бен называл взглядом папаши Иеговы, — затем, резко стиснув зубы, задрал торчавший изо рта гагатовый мундштук вверх. Прямо-таки Франклин Делано Рузвельт в веселом настроении. „Только на сей раз, Сэмюел, не делайте выводы слишком поспешно“. „Я не буду спешить, генерал“, — ответил я.

Инструктаж, полученный в штаб-квартире корпуса военных советников в Хотиене, был примерно таким, какой я и ожидал услышать. Инструктаж проводил Гролет. Он изменился. Большая часть его прежней безрадостной официальности исчезла: он стал более угодливым, более обходительным и искусным. Многому научился. Инструктаж не содержал ничего особенного, чего я уже не разузнал бы самостоятельно, за исключением подробнейших характеристик некоторых главных действующих лиц. Согласно этим характеристикам, Хоань Чак — своеобразный гедонист: опиум и женщины. В этих мрачных, старых, еще французами построенных казармах возникает довольно гнетущее ощущение: прохладные, скупо освещенные помещения, опущенные жалюзи не пропускают режущий глаза, ослепительный солнечный свет. Молчаливые ряды лениво покуривающих офицеров — как участники и зрители некоего фильма, имеющего весьма малое отношение к той жизни, которую он должен отображать. Но все горячо убеждены в том, что это великий фильм, колоссальный, грандиознейший.

Выйдя после инструктажа на улицу и смешавшись с толпой, я облегченно вздохнул: одетые в белые шелковые брюки и золотистые или зеленые блузки, девушки похожи на экзотических птиц; величественно скользят велорикши; женщины крикливо торгуются с продавцами рыбы у грубо сколоченных прилавков… Все это заставило меня вспомнить Манилу и те бесплодные годы. Качели с Мессенджейлом на одном конце и Джо Брэндом на другом. Годы, изменившие мою жизнь. Полковник Фаркверсон и Монк Меткаф. Джеррил и Линь Цзохань. Прямые противоположности. Прошлое и настоящее, принятие и отрицание, „янь“ и „инь“.

Но и то, что происходит здесь, тоже несправедливо. Несправедливо и нереально по-своему, так же нереально и лживо, как нереально и лживо все то, что происходит в комнате для инструктажа в старых французских казармах. Шикарные стройные девушки, облаченные в ао-даи; парни из богатых семей, сынки представителей клики By Хоя, разъезжающие по городу в своих „рено“ (почему они не в дозоре на севере страны? Или не на оборонительных позициях в Дельте? Ведь это же их режим, тот режим, который обеспечивает им безбедное существование на верхних ступенях общественной иерархии), штабные офицеры в своих „крайслерах“ и „ситроенах“. Поддавшись минутному па-строению, нанял велорикшу и поехал в сторону аэродрома но дороге Као Бинь Ча, мимо затопленных водой рисовых полей, на которых, склонившись под своими шляпами-блюдечками, работали босые крестьяне. Поля и воду щедро припекают золотистые солнечные лучи; словно громоздкие черные машины, тяжело двигаются буйволы, а рядом с ними, размахивая бамбуковыми прутьями, важно ступают ребятишки. Реальный, подлинный мир. Ощутил приступ жгучего, отчаянного гнева ко всем нам и нашим планам относительно этого народа, ко всем нам, пытающимся направить развитие событий в необходимое нам и нами предначертанное русло… Даже теперь, несколько часов спустя, когда я сижу в этом сверху донизу зачехленном и сплошь задрапированном борделе и пишу эти строки, испытанное мною тогда чувство уныния и гнева не покидает меня. Кого, черт побери, мы хотим одурачить? Мы ведем себя точно так же, как до нас вели себя французы: беспечно сидим в своих воздвигнутых на песке замках, лепечем о вертикальных охватах, стратегических деревнях, о работе тылов, в то время как вокруг нас медленно и неотвратимо поднимается прилив, волны которого безжалостно захлестнут нас. Мы ни в чем не желаем уступить и ни от чего не отказываемся. Мы так уверены, так чертовски уверены в себе…

Когда находишься один в чужом и незнакомом тебе городе, то поддаешься меланхолии. Так далеко от дома! В такие моменты особенно отчетливо видишь все свои ошибки и недостатки. „Томми, — хочется мне крикнуть, — прости мне мою непреклонность, мое пристрастие к критическим суждениям, мое романтическое сумасбродство, мою несговорчивость и больше всего мою безграничную убежденность в том, что я призван и должен вершить великие дела…“

Взрыв. В двухстах — трехстах ярдах отсюда. Может быть, чуть дальше. Этот глухой, отдающийся в ушах звук может означать только беду. Вероятно, пластиковая бомба. Кто-то убит, кто-то отвратительно, до неузнаваемости изувечен, кто-то отчаянно пытается убежать.

„Война — это жестокость, и ее нельзя облагородить“. Уильям Шерман.

Или, быть может, кто-то пытается украсть какие-то медикаменты?…»

Глава 3

— Все донесения, поступающие от моих представителей на местах, одинаково тревожны, — сказал Лаймэн Бимис. Это был плотный, лысый человек с коротенькими, толстыми руками, которые беспокойно передвигали лежавшие перед ним на столе донесения, то притягивая, то отталкивая их. Голос Бимиса звучал, однако, спокойно. — Террористы активизируют свою деятельность, особенно в провинциях Бак Хоа и Винь Йен. Промышленные предприятия фактически не работают. — Беззвучно шевеля губами, он обвел взглядом лица сидевших за длинным столом. — Я, не колеблясь, констатирую, что «Комнетрин» накануне кризиса, и кризиса тяжелого. Представитель группы французских акционеров только что уведомил меня о том, что они самым серьезным образом изучают вопрос о прекращении кредитования.

— Неужели это нельзя пережить, Би? — спросил сидевший во главе стола заместитель министра. — Вот уж не подозревал, что все эти иностранные пайщики имеют такое значение…