Вся трилогия "Железный ветер" одним томом - Игорь Николаев

Всех легких везли в тыл, но десятки тяжелых и безнадежных — оставались.

Хирург работал, как автомат, механически совершая заученные действия, которые следовало проделать в каждом конкретном случае. Скальпель, зажим, нить. Никогда еще война так не старалась показать медику свое убийственное совершенство. Ранения всех видов и разновидностей, ожоги, облучение, минно-взрывные травмы, отравления — по отдельности и во всех мыслимых комбинациях.

Когда жажда становилась нестерпимой, медик, не отрываясь от очередного пациента, двигал плечом и говорил «воды». Он даже не смотрел, откуда берется трубка или стакан. Хирург не ощущал голода — это чувство тонуло в мертвенной, свинцовой усталости, растекающейся по членам. Многочасовой марафон со скальпелем наперевес сделал тело чрезвычайно чувствительным — почти любое движение отзывалось острой болью в мышцах. Поволоцкий сжимал зубы, заканчивал обработку и говорил «следующий».

В конце концов, Александр отстраненно понял, что он близок к полной потере годности — пальцы начинали подрагивать, яркий свет операционных ламп резал глаза, проникая в зрачки толстыми зазубренными иглами. И случилось чудо.

— Все, — просто и коротко сказала медсестра, похожая на привидение — бледное изможденное лицо с глубоко запавшими глазами.

Поволоцкий хотел было спросить «что?», но голосовой аппарат отказался служить — он словно забыл все слова, не относящиеся к медицине. Пришлось размассировать непослушными пальцами челюстные мышцы, вернуть подвижность закостеневшему языку.

— Что?

— Больше никого нет.

— Не может быть, — негромко сказал Александр, отступая от хирургического стола, недоуменно оглядываясь. От поясницы до шеи каждая мышца словно превратилась в натянутую веревку. Суставы в руках немилосердно ныли, колени одеревенели.

Он вышел из операционной, похожий на высокого, страшного и бородатого мясника, держа руки на отлете. Борода неприятно колола шею и, казалось, хрустела при каждом повороте головы. Или то были позвонки?..

Поволоцкий сел за небольшой канцелярский стол и закрыл голову руками. Он должен был идти, командовать, принимать отчеты. Следить за радиологической обстановкой, налаживать связь… Должен был.

— Прибыло пополнение. С медикаментами. Пробились, как только чуть спал уровень радиации. С ними еще какие-то чины.

Это сказал санитар. Постоял немного, ожидая указаний, не дождался и ушел.

Никогда медик не ощущал такой всепоглощающей, запредельной усталости. Он всегда считал, что когда говорят о «не шевельнуть ни рукой, ни ногой», это по большому счету лишь оправдание душевной слабости. А сейчас сам чувствовал, что проще умереть, чем открыть плотно зажмуренные глаза и что-то сделать. Хотелось лишь одного — сидеть вот так, в неподвижности, отгородившись от всего мира стеной безразличной апатии. Слишком много смертей для одного медика. Слишком много страданий несчастных, кому не помогло даже его искусство хирурга.

Еще минута покоя, и он соберется с силами, чтобы встать. Только одна минута… Нельзя спать сидя за столом, это роняет достоинство хирурга-консультанта армии… и встать после пары часов такого сна — совершенно невозможно. Нужно разобраться в обстановке… принять пополнене… не… не спать…

Кто-то опустился на стул напротив. Скрипнула старая заштопанная обивка. Поволоцкий молчал, не открывая глаз, стараясь продлить еще хотя бы на мгновение импровизированный отдых.

— Александр… Саша…

Этот голос не мог прозвучать здесь ни при каких обстоятельствах. И все же — медик его слышал, если только это не была галлюцинация. Он вскинул голову, уронив на стол безвольные руки, и увидел ее. Анну.

В резком электрическом свете ее лицо казалось болезненным и угловатым, землистым от усталости. Потеки пота и пыли виднелись на висках и скулах. В комбинезоне химической защиты, с противогазом на поясе Анна Лесницкая казалась почти неотличимой от обычного солдата. Уставшая, почти некрасивая женщина, появившаяся там, где ее быть не должно и не могло.

Самая прекрасная на свете…

— Ты живой, — прошептала она, положив на ладони Александра узкие длинные пальцы, кажущиеся невероятно тонкими по сравнению с широкими мешковатыми рукавами комбинезона.

Она не плакала и не улыбалась. Только смотрела на хирурга огромными, бездонными глазами, в которых читалось все — страх за любимого, тяготы возвращения, сумасшедшая радость.

Александр крепко сжал ее руки своими широкими ладонями, стиснул с такой силой, будто только это пожатие связывало его с реальным миром.

— Да, — прошептал он в ответ. — Я живой.

Эпилог

Мы были смертны…

1991 год.

Путь оказался долгим, гораздо дольше, чем он ожидал. Хотя, наверное, дело не в путешествии, а в самом путешествующем. Самолетом до Люблина, дальше на поезде до Варшавы, а затем монорельс — когда тебе без малого восемьдесят лет это уже не так легко, как в молодости (увы, теперь очень далекой). Теперь даже комфортабельные кресла изнуряют тело больше, чем когда-то — простые лежанки в военных дирижаблях.

Никто не молодеет, к сожалению.

За окном сменяли друг друга промышленные районы варшавского промышленного узла, небольшие селения, фермы. Маленькие леса, больше похожие на большие ухоженные парки. Странно было наблюдать за мирной жизнью из вагона быстро мчащегося монорельсового состава — люди в разноцветной одежде, автомобили… В памяти накрепко засели совсем другие пейзажи и картины — серые, хмурые пустоши, эвакуированные города, толпы беженцев, военная техника и усталые солдаты, идущие по разбитым дорогам.

Тридцать лет прошло, а как будто все случилось вчера. Стоит закрыть глаза, и прошлое становится близким, ощутимым, почти таким же реальным, как твердый подлокотник кресла в «сидячем» вагоне или легкое стеснение в груди.

Поволоцкий достал из кармана маленькую пластмассовую колбочку и вытряхнул на ладонь овальную таблетку. Положил ее под язык и отправил колбу обратно, мимолетно улыбнувшись при взгляде на этикетку с золотыми буквами на черном фоне «Поставщик армии Его Величества. Вместе в труднейшие годы». Это давно стало чем-то вроде семейной традиции — каждый раз, сталкиваясь с продукцией «Козинов и партнеры», супруги Поволоцкие переглядывались и, не сговариваясь, улыбались, вспоминая давний шестьдесят первый год и первое знакомство. К сожалению, лекарственные этикетки сопровождали Александра куда чаще, чем хотелось бы. С другой стороны, гораздо реже, чем могли бы, учитывая долгую напряженную жизнь военного хирурга и разные жизненные коллизии.

Записанный на пленку голос сообщил из динамика, что через четверть часа поезд прибудет к конечной станции. Александр вытянул вперед руки, пошевелил пальцами, притопнул ботинками по ворсистому искусственному покрытию на полу вагона. Хорошо быть восьмидесятилетним и достаточно здоровым для дальних самостоятельных поездок. Замышляя путешествие, Александр немало помучился, думая, как тактично сообщить многочисленной родне, что этот путь он должен проделать сам, в одиночестве. Но разъяснять, в общем, ничего и не пришлось.

Хорошо, когда тебя понимают.

Взгляд путника упал на рекламный плакат, вставленный в специальную рамку. За последние дни Поволоцкий видел его неоднократно, в самых разных вариациях. Новый визографический фильм в нескольких частях. Впрочем, теперь их называли «телесериалами». С красочного многоцветного рисунка на Александра смотрело хорошо знакомое лицо Ивана Терентьева.

Поезд замедлил ход, тихо зашипели пневматические тормоза. Большая часть пассажиров вышла на предыдущей остановке, в салоне осталось совсем мало людей. Проходя к выходу, медик пропустил вперед совершенно лысого человека с военной выправкой и солидным набором орденских планок на груди. Тот кивнул, молчаливо благодаря за услугу.

Судя по желтоватой лоснящейся коже без пор, перчаткам и характерным дерганым движениям, незнакомец когда-то был страшно изувечен, получив сильнейшие ожоги, лишившись рук и ног. В нынешние времена искусственная кожа и биомеханические протезы были почти неотличимы от настоящих, но по какой-то причине увечный не хотел или не мог пользоваться современными образцами.

На лацкане его куртки Поволоцкий заметил редкий значок — маленькая стилизованная ракета, расположенная горизонтально, и три языка пламени над ней. Знакомый символ. Знакомый и очень редкий — слишком мало осталось в живых тех, кто когда-то надел форму с эмблемой танкоистребителей. Еще у калеки оказался «георгиевский бант» наград, но почему-то без самого первого, четвертой степени. Полных георгиевских кавалеров было меньше трех тысяч за всю войну. «Висла» — значит, они с Александром дрались где-то рядом. Две «Отваги». «Крест заслуг». Кто-нибудь из молодых энтузиастов военной истории по одному списку наград мог бы, наверное, вспомнить имя, фамилию и боевой путь героя…