Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов - Михаил Успенский

Но невдолге и сами недавние богачи сделались босы, наги и крепко связаны. Брат Маркольфо не успел извлечь клинок из посоха, Сулейман первым делом лишился своей кривой джамбии.

Оборванцы потрошили вьюки, потрясали полнёшенькими бурдюками, звенели золотыми динарами.

Только несчастный Маджнун ничего не потрошил, ничем не потрясал и не звенел. Он склонился над Отцом Учащегося, открыл гнилозубую пасть и ткнул в неё пальцем. Потом повернулся и пошёл прочь, дико хохоча.

— Аллах милосердный, — возрыдал Сулейман из Кордовы, забыв об украшательствах речи. — Ты воистину наказываешь всякую скверну и гордыню… Зачем ты потащился за мной, бедный ференги! Зачем я поверил в ложное знамение! Ведь это не вожатый и, уж конечно, не Маджнун, а проклятый Абу Наиби! Лишённый мною возможности обманывать правоверных, он обрёл своё место в этой гнусной шайке!

— Постой, — сказал толстяк. — Какой такой вожатый? Ты, видно, сам запутался в собственной лжи, пиита! Кроме того, резать мерзавцу язык было нехристианским поступком. Выпустил бы гаду кишки — и вся недолга. Ведь любой пастух из Абруццо…

— Да не трогал я ему язык, он сам его отчекрыжил, — сказал Абу Талиб. — Таковы были условия игры… Бадави жестоки с городскими арабами — представляешь, что они со мной сделают? Тебе хорошо, тебя просто продадут в рабство… Ну, оскопят там, не без этого… Но гарем всё-таки не галера! А меня растянут мокрыми ремнями на солнце и отрежут веки! Или напялят на голову шапочку из верблюжьего мяса, после чего я и сам стану маджнуном бегать по сахре, лишённый разума от боли… Аллах, поменяй меня местами с этим ференги!

— Господи, прислушайся к этому басурманину! — вздохнул монах. — Дай мне хоть перед лютой смертью почувствовать себя лёгким и стройным, лишённым избытков плоти! Избави, кстати, и от рабства, и от гарема! Ведь оскоплённый лишается всякой возможности стать Папой, а иначе какого дьявола я уже который месяц подвизаюсь на этой сковородке?

— Я преклоняюсь перед мужеством твоим, садык, — сказал Абу Талиб. — Верю, что ты не оставил меня из чувства товарищества, а не из чего иного…

— А чего иного? — удивился монах. — Не надо было темнить. Вожатый, безумец, дитя, слепой… Будто у нас в Абруццо одни дураки живут!

Брат Маркольфо обиделся и повернулся бы спиной к Отцу Учащегося, но они и без того были связаны спинами друг к другу и видели разное.

— Что они там делают, садык? — примирительно спросил поэт.

— Пировать собираются, — ответил монах. — Как бы верблюдов наших не зарезали… Жалко скотину…

— Ты лучше нас пожалей, а верблюдов они не тронут. Они таких красавцев в жизни не видели… А этот, немой, чем занят?

— Напялил твою одежду и бреется твоим кинжалом.

— Чтоб он горло себе перехватил! А ещё что?

— А ещё они костёр собираются разводить, только я не пойму, из чего…

— Костёр? Из чего?

— Иисусе многомилостивый! Куда мы попали? Что это за место?

— Аллах милосердный! Да ведь это…

Только сейчас бедные пленники огляделись как следует. Сахра, она повсюду одинаковая, но здесь…

Вокруг них там и сям валялись полузасыпанные морские раковины и рыбьи скелеты разной величины. Длинные ленты сухих водорослей по цвету не отличались уже от песка, а сам песок был белым от соли. Топорщились утратившие яркость, но не форму, коралловые кусты. Аркой, ведущей в небытие, торчала громадная акулья челюсть. И пахло здесь как-то по-другому, словно море, плескавшееся над барханами, ушло отсюда примерно с месяц назад, но забыло вернуться.

Море, настоящее море! И даже с кораблём! Правда, судно было переломлено пополам, но в тени его высоких бортов как раз и пристроились их пленители, чтобы затеять пир победителей…

— Давай, садык, развернёмся, я гляну в твою сторону…

С великим кряхтением они стали подгребать связанными ногами.

— Да, это был боевой гураб, — сказал Абу Талиб. — Чудны дела всевышнего! Бывает, конечно, что смерч переносит морскую воду на большие расстояния, бывают и дожди из рыбы, но чтобы целую галеру… Да ещё и с людьми… К мачте привязан скелет! Бедняга надеялся, что его не смоет…

— Вздор, — отозвался монах. — Никакой это не смерч. Как же смерч мог выворотить кораллы? Нет, мы на морском дне. На бывшем дне. Уж я по Леванту поскитался! Ага, значит, вот откуда они растопку берут — корабельные доски рубят… И давно, видно, рубят, место им знакомое. Ох, никак твой супостат идёт…

Действительно, принарядившийся Абу Наиби в компании другого разбойника подошёл к пленникам и стал их развязывать — вернее, сперва отвязывать друг от друга. Потом освободили брата Маркольфо совсем, а Отца Учащегося сволокли к кораблю и примотали к обломленному и уткнувшемуся в песок куску мачты — поближе к скелету.

— Друзья мои, это недоразумение, — ласково заторопился монах. — Я тут ни при чём. Сам я здесь чужой. Попал в больницу города Халеба, подорожные грамоты украли, помогите, чем можете!

Немой на это ничего не ответил, а напарник его ответил, но как-то уж так по-своему, что брат Маркольфо ничего не понял.

— Они хотят, чтобы ты им виночерпием служил на пиру, — угрюмо перевёл Сулейман из Кордовы. — А меня этот обманщик всё-таки боится!

— Не я выбрал себе участь, — облегчённо развёл свободными руками толстяк.

— Только ты не радуйся: с виночерпиями у нас знаешь как поступают, когда напьются?

— Так ведь я не юный отрок, — с надеждой предположил бенедиктинец.

— А когда сильно напьются? — злорадно сказал поэт.

Но разбойников, видно, не шибко радовал вид монашьих телес — ему даже бросили колом стоящую рясу, чтобы не портил трапезы.

Сами же злодеи напялили на себя всю выигранную у Абу Факаса одежду, что была в тюках, причём было видно, что дети пустыни ничего такого сроду не носили, и поэтому стали являть собой зрелище, в иных обстоятельствах смехотворное. Один Абу Наиби выглядел прилично в китайских шелках и венецианском бархате.

Но брат Маркольфо и отрепьям был рад: суетился, подобно каплуну, вокруг разбойничьей макамы, раздавал золотые чаши, предварительно протерев каждую рукавом грязной рясы, мастерски запрокидывал бурдюки, безошибочно попадая струёй багровой влаги в драгоценные вместилища, раскладывал на серебряных блюдах сладости, именуемые арабами «халявой». На костре шипел молодой барашек, которого недавние богачи собирались зарезать и слопать на первом же привале, но не успели…

Вот только самому виночерпию ничего не досталось — ни кусочка, ни глоточка…

Раздобрившийся Абу Наиби взял полную вина чашу и подошёл к связанному сопернику.

— Не надо — ему Пророк не велит! — закричал монах. — Не пей, добрый синьор Сулейман, потом жажда замучит!

Подбежавший разбойник двинул его по толстой роже, потом подумал — и снова привязал накрепко к спине Абу Талиба и к тому же обломку мачты. Видимо, услуги виночерпия стали шайке в тягость.

Тем временем немой поднёс чашу к потрескавшимся губам поэта, поводил её краем туда-сюда, а потом расхохотался, самолично опростал вместительный сосуд, плюнул Абу Талибу в лицо и пошёл пировать.

С глубокой завистью глядели на пир злосчастные дети Сасана. Через некоторое время, прошедшее в чавканьи и рыганьи, Абу Наиби встал, словно собираясь сказать здравицу, но, видимо, вспомнил, что нечем, покачался-покачался да и рухнул прямо в костёр лицом. Полетели искры, но сотрапезники не торопились помочь своему товарищу — нет, пожалуй, предводителю.

— Во набрались-то, — восхищённо сказал бенедиктинец. — Его же и басурмане приемлют, несмотря на запрет… Разморило их на солнышке…

— Что-то здесь не так, — сказал совершенно осипший Сулейман аль-Куртуби и потянул носом.

К дивному аромату барашка примешались запахи горящей ткани и менее лакомой, чем барашек, плоти.

— Не завидую я его пробуждению, — сказал брат Маркольфо. — И без того рожа была неказистая…

Солнце пошло на закат, когда Абу Талиб воскликнул:

— Я понял! Они никогда не проснутся! Коварный Абу Факас отравил вино! Скоро его слуги придут по нашим следам, чтобы забрать верблюдов и золото… Аллах, если мы не освободимся, они нас, не мудря, зарежут… О, как справедлив всевышний! Мы отомщены, но не спасены…

— Да, — вздохнул монах. — Скрутили нас на славу, а снасти корабельные, недавно просмолённые, крепкие… Плавали, знаем!

— Больше всего на свете ненавижу отравителей! — крикнул поэт. — Я поклялся убивать всякого отравителя, что встретится на моём пути, пусть он даже окажется враг моих врагов! Первое, что я сделаю, коли буду жив — доберусь до Абу Факаса!