Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович

Идти действительно некуда, мы точно в пустоте. Находим на ощупь под камнями сухое место, усаживаемся, жмёмся друг к другу. Ждём. Ждём долго. С облаков падает снег. Если бы не этот адский холод!

— Филька, карауль, как прояснит — растолкаешь всех, — говорю я, вбирая голову в воротник, как черепаха, и засовываю глубоко под телогрейку закоченевшие руки. Пытаюсь как-то отгородиться от холода, найти такое положение, при котором можно будет немножко забыться. Но вдруг подумалось: а что, если за ночь выпадет больше снега и у Трофима нет костра! Сразу мне вспоминается Джугджурский перевал, где мы замерзали в пургу без огня. Меня всего потрясает это воспоминание. Я вскакиваю. Разве не величайшее преступление наша задержка?

— Братцы, надо идти!

Молча, медленно поднимаются мои спутники. Бойка стряхивает с шубы мокрый снег. А кругом тёмная ночь да зловещий шорох выпавшего снега. Шаги тяжелеют. Все мы чувствуем себя слабыми, беспомощными, среди мрака. Главный ориентир — шум ручья. Его я стараюсь держать справа. И важно, чтобы путь всё время шёл на подъём…

С востока, из тёмной бездны, пробивается еле уловимый голубоватый свет. Отрывается земля от неба. Сквозь дырявую крышу облаков светят далёкие звёзды. Снег перестаёт. Но Филька не может узнать места и сказать, где тропа.

Усаживаемся на камни, ждём, когда больше посветлеет. Какое поразительное ощущение всего себя в этой усталости! Болью отзываются все суставы, каждая мышца и жилочка.

Вот-вот покажется луна. Где-то внизу лениво ворочается ручей. Из темноты встают одинокие лиственницы, купы высоких ёрников, бурые россыпи. И вдруг тишину потрясает крик совы. Птица, увидев нас, в испуге закачалась в прозрачном воздухе.

Филька находит тропу. Она вьётся по склону, скачет с камня на камень, приводит нас на дно расщелины и тут исчезает. Встречающий нас ручей побелел после ночи, точно крутой кипяток. Идём вдоль него. Нам вслед дует холодный ветер. Воет буран. Упругий ольховник уже весь исхлёстан, а мокрая трава не смеет бороться, лежит, покорно прижавшись к земле.

Расщелина становится всё более волнистой. Узкие места перехвачены россыпями и прорезаны глубокими промоинами. Там, где путь преграждают топкие мари, мы с содроганием погружаемся по колено в воду, бредём дальше.

Впереди, над чёрными вершинами гор, полная белая луна впаяна в смутно-синюю полоску неба.

Неровные шаги людей тревожат тишину ночи.

Перебираемся по камням на левый берег, присаживаемся отдохнуть. Нине помогаем опуститься на камень. Бедняжка, откуда у неё берутся силы! Она не жалуется.

Слева, у подножья отрога, бойко закричала кедровка, первая уловившая признаки рассвета. И тотчас же на ближней лиственнице зашараборила белка. Прыгая с сучка на сучок всё выше и выше, она торопилась увидеть раньше других зорьку.

Мы идём всё медленнее, всё тяжелее. Да, близко рассвет: темнеют деревья и кусты, горы становятся выше и печальнее. Луна совсем уходит в тучи. Редкий туман, зарождающийся на дне расщелины, пытается прикрыть жалкую, беспомощную землю.

Вот и посветлело, иду впереди. Там, где тропа пересекает влажную почву, я внимательно присматриваюсь к борозде, протоптанной людьми, ищу свежий след Трофима. Нет, он здесь не проходил. Впереди из-за бокового гребня высовывается вершина Сага, угрюмая, предательски холодная, вся в снегу.

Ещё остаётся последняя надежда на балаган.

Коварный, медлительный свет озаряет восток. Лёгкий ветерок несёт в расщелину утро. Низко над горами мчатся тучи, точно полчища раскосмаченных дьяволов.

Всё чаще отрываюсь от своих, бегу вперёд. Гонит меня слепое предчувствие.

Тропа постепенно набирает высоту. Лес редеет, уступая место россыпям и стланикам. Уже близко подножье Саги. Но нас никто не зовёт, не замечает, да и, судя по поведению Бойки, поблизости никого нет.

Уже давно день, но солнце только что появилось из-за хребта. Тает снег, бугры румянятся спелой брусникой. Но напрасно пробудившийся ветерок шевелит жёсткую траву, ищет хоть одно живое существо, чтобы оно как-то выразило свой восторг великому светилу…

Преодолеваем крутой пригорок. За ним, под каменистым склоном, продолговатая поляна, окружённая стланиковой чащей. В углу стоит заброшенный балаган с давнишним огнищем. Никого в нём нет, никто не приходил. Меркнет последняя надежда…

Я никогда не видел на человеческом лице столько скорби и безнадёжности, как у Нины в момент, когда она подходила к пустому балагану. Теперь она убеждена, что стряслось самое ужасное. Её охватывает страх. Она не слышит нас, не верит своим глазам, опускается на четвереньки, лезет под балаган и руками сумасшедшей ощупывает подстилку, дальние углы… Потом вдруг роняет голову, прижимается лбом к земле, долго втихомолку плачет…

Никто не пытается поднять её…

Я не могу ждать. Сбрасываю рюкзак, передаю его Михаилу Михайловичу, зову Бойку, и мы с нею отправляемся вперёд, на вершину. Мои спутники остаются с Ниной, они пойдут следом.

Надо торопиться, забыть, что болят спина и ноги. Торопиться, даже если убеждён, что уже непоправимо опоздал.

Тропка круто берёт в гору, цепляется за карнизы. На ней никаких свежих следов. Порывы ветра лохматят стланики. Небо хмурое, вызывающее. Есть ли ещё на земле мрачнее и беднее природа, есть ли более тягостное молчание, чем то, что сгустилось сейчас над Сагой?

Иду с трудом. Задыхаюсь. Не чувствую ног. Но идти надо, может быть, Трофим ждёт нас. Великие духи, помогите выйти на вершину, не дайте упасть!

Вдруг впереди и где-то далеко правее жалобно завыла Бойка, и я внезапно весь наполняюсь жгучей болью. Ноги как-то сами по себе, без моего вмешательства, выносят меня на бровку. Вижу, справа, откуда всё ещё доносится безнадёжный вой собаки, летит ворон. Не заметив меня, он усаживается на вершину лиственницы, важный, довольный. Его чёрный, резкий силуэт на фоне багровой тучи, в ветреный день, поистине зловещ. Я вскидываю карабин, подвожу под ворона мушку, руки никогда не были такими уверенными и твёрдыми.

Пуля сбрасывает птицу на землю. Грохот выстрела не успевает смолкнуть, как слышится приглушённый стон оттуда, где только что выла собака. Бегу на звук сколько есть сил. В голове одна мысль — успеть бы!

Перебегаю лощину, ещё один гребень. Нигде никого. Бегу дальше косогором.

Что-то краснеет на примятом ягеле. Кровь!.. Останавливаюсь, перевожу дух, пригибаюсь, рассматриваю. Вот содран лишайник, изломаны низкорослые рододендроны, вывернуты камни — кто-то трудно полз, оставляя на земле кровавые следы. Вижу внизу Бойку. Скатываюсь к ней. Собака подводит меня к рослому стланику, останавливается, поворачивает ко мне умную морду, пропускает вперёд!

За кустом глаза ловят живой бугорок, прикрытый старенькой одежонкой. Узнаю истоптанные сапоги, клок волос на голове, овал спины и широкую кисть правой руки, схватившуюся за ольховник.

— Трофим! — кричу я, бросаясь к нему.

Бугорок шевелится, медленно поднимается голова, на изувеченном страданиями лице ни рябинок, ни старого шрама, всё залито сплошной чернотою. И глаз нет, на меня смотрят белые, мёртвые шары

— Кто тут? — слабо доносится из открытого рта.

— Это я. Что случилось с тобой? Молчание.

— Ты слышишь меня, Трофим?

— Ударила гроза, там… — и он силится поднять непослушную руку, показать скрытую теперь для него в вечной темноте вершину.

Я не знаю, что мне делать. Призываю на помощь всё своё мужество, весь запас спокойствия. Трижды стреляю в воздух из карабина, даю знать своим, чтобы они торопились. Затем снимаю с себя телогрейку, хочу подложить под больного. Ощупываю его ноги и не верю себе — они холодные. Потрясающе отчётливо и ясно понимаю — прикасаюсь к омертвевшему телу. В эту минуту, равную вечности, душа переполняется великим горем и бессилием. Меня охватывает страх: я ничем не могу помочь.

— Нина, где Нина? — слышу тот же далёкий голос.

— Она идёт, сейчас будет здесь.

— Я жду её. — И на его лбу появляется скупой, как роса в засуху, пот.