Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович

Я снова припадаю к окуляру, смотрю.

— Ты прав — это не палатка. Не случилась ли какая беда?

И вдруг точно в яви вижу, как из глубины расколовшейся тучи молния жалит вершину Сага. Только теперь вспоминаю, что Филька никогда не был гелиотропистом, не знает правил подачи света и что Трофим при любых обстоятельствах не мог оставить его на пункте.

— Неужели гроза?… — обращаюсь я к Михаилу Михайловичу.

Он сдвинул плечи.

— Прежде всего, ни слова Нине, — говорю я. — Она не должна ни о чём догадываться. И второе: если не погасят свет, нам надо немедленно идти на Сагу.

— Подайте руку! — слышится из-за скалы звонкий голос Нины.

С ней рабочий.

Я помогаю ей взобраться на пирамиду. Нина не может отдышаться, не может насладиться горами, облитыми утренним солнцем, довольная, точно перед нею открывается вход в мир, где сбываются человеческие желания.

— Трофим уже ушёл с пункта? — спрашивает она.

— Давно. Теперь уж он на Мае.

Мы с Михаилом Михайловичем молча упаковываем инструмент, пристраиваем к большому ящику носилки, собираем остальное имущество. Я не могу привести в порядок свои мысли. Чёрт знает что лезет в голову!

— Вижу палатку, а вы сказали, давно ушёл, — говорит Нина, примостившись с биноклем у перила.

— Видимо, задержался.

— Почему?

— Вот уж не могу сказать.

— Странно… Работу закончили ещё ночью, чего же он задерживается? Может, заболел или что случилось? — говорит она, и с её раскрасневшегося лица вмиг слетает беспечность.

— Зря, Нина, волнуешься. Ничего не случилось Вероятно, какая-то доделка осталась на пункте, — убеждаю я её, а сам досадую: как неосторожно мы поступили, не убрав бинокль.

— Давайте установим гелиотроп, выясним, в чём дело, — настаивает она.

— Трофима может и не быть на пункте, будем сигналить весь день и без толку.

— Вы что-то скрываете от меня. Я не уйду, останусь с биноклем здесь, пока Трофим не снимет палатку, — говорит она твёрдо, тоном созревшего решения.

Мы теряемся. Не знаем, как успокоить её, увести с вершины.

Я последний раз смотрю в бинокль на Сагу — свет всё ещё горит, но уже совсем слабо. Теперь мы должны спешить к Трофиму.

Неожиданно ветер выносит из ущелья едкий дым лесного пожара — уже подбирающегося к верхнему краю растительности. Из-за ближнего гребня вырываются бешеные языки пламени вместе со столбами дыма и удушливым газом. Потемневшее пространство, как при солнечном затмении, быстро заполняется смрадом.

— Бежим! Иначе огонь отрежет нас! — кричу я, точно рядом смертельная опасность.

Слово «бежим» действует на всех магически. Мы с Михаилом Михайловичем впрягаемся в носилки с инструментом, рабочий накидывает на плечо рюкзак с мелочью, хватает ящик с трубою, бросается следом за нами, вниз.

Под ногами гремит россыпь.

Спешим. На крутых местах сползаем где как можно: на спине, боком, оберегая инструмент от ударов и всё время поглядывая вверх — там осталась Нина. На неё не подействовала психическая атака.

— Надо подождать, — предлагаю я, и мы усаживаемся на камнях.

— Она догадалась, что на Саге что-то случилось, и теперь, конечно, от нас не отстанет, — говорит Михаил Михайлович, поглядывая на вершину.

— Придётся брать с собою. Ты поговори с ней, придумай что-нибудь, почему мы туда идём.

Сидим с полчаса. Я уже хотел вернуться, как из-за скалы показывается Нина. Она быстро спускается по россыпи, торопится. Вся захвачена тревогой. Нижняя губа прикушена, на щеках пятна. Подойдя к нам, она бесцельно трогает рукою волосы, хочет что-то сказать, но удушье перехватывает горло. Беспомощно опускается она на камень, роняет голову на сложенные ладони.

— Нина, неужели ты думаешь, с Трофимом что-то случилось? Глупость, выбрось из головы эту чепуху. Мало ли что могло задержать его, так уж и плакать, — говорит Михаил Михайлович, подсаживаясь к ней и дружески обнимая её. — У меня есть предложение: сейчас все трое отправимся к Трофиму. Работы у нас закончены, и мы можем позволить себе такую роскошь.

Нина отнимает руки от мокрого лица: кивает утвердительно головой и доверчиво смотрит на Михаила Михайловича.

— Давайте поторопимся, — обрадованно говорит он, и мы спускаемся к стоянке.

Небо густо залохматилось багровыми тучами. В отдалении гремит гром. Крупные капли дождя звонко падают на камни. Пока я собираю котомки, Михаил Михайлович даёт последние распоряжения своему помощнику и Улукиткану. Они переждут здесь пожар, свернут лагерь и с инструментом, с имуществом спустятся на Маю.

— Куда идёте, там пожар, — протестует Улукиткан.

— Может пройдём, ждать неохота, — отвечаю я как можно спокойнее.

— Сумасшедший, разве не знаешь — огонь слишком опасный, сгоришь. Не ходи! — серьёзно беспокоится старик.

— Если не пройдём, вернёмся, — успокаиваю я проводника.

Улукиткан не понимает, что за спешка, провожает нас до крутого спуска. Я отстаю и, прощаясь, говорю ему тихо:

— Вчера вечером была сильная гроза на гольце Сага. Трофим ни ночью, ни утром не ответил на наш сигнал и не потушил фонарь. Идём к нему, может, беда случилась, понимаешь?

— А-а… — Он кивает утвердительно головою. — Гроза в горах шибко опасно. Тогда иди, да смотри хорошо, не пропали бы сами тут в пожаре. — Он долго стоит на бровке, машет рукою, пока я не скрываюсь за изломом.

Дождь не перестаёт. У меня в одной руке ломоть лепёшки, в другой кусок баранины — завтракаю на ходу. Из головы не выходит Сага с затухающим огоньком и лоскутом от палатки. Что могло случиться там?

Скатываемся в ущелье. Пожаром охвачена старая гарь до верхней границы. Приглушённый дождём огонь уполз под валежник, в дупла, зарылся в торф. Но ниже, где скучились скелеты давно погибших лиственниц, бушует пламя, взвихриваясь высоко в небо вместе с чёрным дымом. Зарождающийся в пожаре ветер с гулом выносит из ущелья накалившийся воздух с искрами и пеплом.

Нечем дышать. Жарко. Глаза разъедает дым. Мы пробиваемся вдоль ручья. Нина не отстаёт.

Вот и живая тайга. Вольным прибоем шумит она по ветру. Пожар обшарил закрайки, но вглубь не пошёл. Нас встречает обрадованная Бойка, проскочившая вперёд. Мы задерживаемся на минуту, глотаем свежий воздух и, не затевая разговора, торопимся дальше. Еле заметная тропка заманивает нас в глубину леса, змеёй вьётся между камней, валежником, перескакивает то на правый, то на левый берег ручья.

В лесу темно и сыро. Ветер срывает последнюю листву, с воем ломит исхлёстанные вершины лиственниц, заглушает бурный бег набухшего ручья. Сквозь мутные полосы дождя видно, как копится у померкших от туч гребней белый туман, как расстилается он по кремнистым склонам. Где-то, совсем в отдалении, глохнет гроза.

Дождь сразу прекратился. Мы шагаем хлёстко. Бурелом, колодник, рытвины, камни, ключи — всё сглаживается в быстроте. Нина отстаёт, жалуется на ноги. Когда мы теряем её из виду, она пугливо кричит, просит задержаться, но мы молча бежим дальше. Боязнь остаться одной в этой жуткой тишине оголённого леса придаёт ей силы, гонит следом за нами.

Вот и край ущелья. За сквозными просветами леса высятся знакомые левобережные хребты, и над ними, точно во хмелю, бродит облако. Утёсы сжимаются, внезапно падают. Стеной обрывается и лес. За дымчатыми тальниками нас встречает разгневанная Мая.

Нина приходит к берегу позже, совершенно разбитая, еле передвигает ноги.

— Вы обманываете меня, — начинает она дрогнувшим голосом. — Скажите, что случилось с Трофимом? Вы знаете.

— Нина, милая, клянусь, мы ничего не знаем. Мы так же, как и ты, встревожены тем, что он не снялся с гольца. Не надо никаких предположений. Мы торопимся к нему, ты должна понять и простить нам нашу грубость и спешку.

Она хочет сесть, но мы уговариваем её идти в лагерь.

Мая бушует полноводьем. Дожди растревожили реку, уже уснувшую в осеннем покое. В диком разбеге гремит и плещется она в пологих берегах, вырвавшись из теснины, гонит табуны мутных волн.