Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

От одной только этой мысли его глаза наливались кровью и упрямая, клокочущая внутри ярость заставляла напрочь отметать то, к чему она его склоняла. Никакого прошлого. Только настоящее. Мертвое, бесцветное, механическое настоящее, в котором он действует по давно установленным законам, без лишних мыслей, эмоций и чувств, которых в нем больше не было и быть не могло.

Постепенно он стал все меньше и меньше спать по ночам, лишь бы не видеть кошмары, не терять связь с реальностью, вне которой ему могло показаться, что она все ещё здесь, сидит по обыкновению на подоконнике, скрываясь за тяжёлой портьерой, и вот-вот выскользнет из-за неё со словами: «Прости, прости… Не знаю, что на меня нашло. Я не должна была этого делать» — а он поддастся ей, как обычно, не найдя в себе сил противостоять.

После бессонных ночей он не чувствовал усталости — усталость могла сморить человека, а он им давно не был. Но даже выверенный механизм внутри него, не выдерживая напряжения, начал давать сбои. Раз за разом он начал допускать мелкие оплошности, которые в его случае были непростительными — слишком много коллег чином пониже и повыше не любило его за эту бездумную, нечеловеческую непреклонность и жёсткость, за отсутствие умения общаться и заводить неформальные связи, которыми можно было бы прикрыться в случае чего, за пренебрежение принципом «рука руку моет». Эту волну недовольства и неприятия не могла сдержать даже старая память о «семейной трагедии» подробности которой, сдобренные вздохами: «Такой молодой, красивый, при власти. Как можно было так с ним поступить?» разнесли во все смежные ведомства вездесущие сплетники и сплетницы.

По прошествии пяти лет ни у кого больше не вызывал сочувствия тот нашумевший случай. Мало того, многие бывшие утешители теперь уже вслух говорили, что понимают, почему его жена сиганула с высотки, которую, наконец, достроили и сдали жильцам, хорошенько сбив цены на лучшие квартиры, лишь бы перекрыть недобрую славу этого места. Неожиданно на репутацию сыграло и то, что погибшая, оказывается, даже книжки какие-то писала, тоже все на тему самоубийства. Поднявшаяся, но вскоре утихшая шумиха в интернете позволила сообразительным риэлторам выгодно использовать необычное происшествие чтобы привлечь жильцов, предпочитающих что-то экзотическое.

Он же об этом не знал и знать не хотел. После ещё нескольких допущенных ошибок, его всё-таки отправили в вынужденный отпуск, довольно длительный и сулящий понижение по службе. Он прекрасно понимал, что на двери ему никто не укажет, пока статус единоличного владельца родительского состояния остаётся при нем — таких людей в его ведомстве всегда ценили. Нужно было просто отсидеться. Не только с ним одним случались неприятности — некоторым удавалось отсидеться и после серьёзных скандалов и журналистских разоблачений, его же просчеты были совсем невелики. От него просто захотели избавились на время, пользуясь первой попавшейся возможностью — и он не был против.

Оказавшись не у дел, он ощутил только спокойствие и уверенность в том, что больше не хочет иметь дел со старым кругом общения. Работа больше не приносила ему то, что было так необходимо — возможность забыться, уйти от себя, оторваться от мертвой пустоты внутри. Теперь он даже не хотел подпитывать свою ярость. Он больше ничего не хотел кроме как перестать видеть сводящие с ума сны, а ещё — вздрагивать каждый раз при виде забытой кем-то чашки с холодным, покрывшимся пленкой чаем.

Теперь у него было много свободного времени, холод кладбища, разлитый внутри, полное отсутствие дальнейших целей и автоматическое существование, которое нужно было чём-то заполнить. И чтобы найти своему внутреннему механизму, упорно щёлкавшему без дела, хоть какое-то занятие, он начал бегать — как когда-то бегала она, обманывая его, говоря о том, что просто хочет перестроиться на новую жизнь и приобрести новые привычки.

Уже тогда она все знала. Уже тогда планировала сбежать от него самым подлым и предательским образом из всех возможных. Только эти мысли пульсировали у него в мозгу, поднимая внутри новую волну гнева и ярости, которых он больше не желал. Но они сами, слившись с ним за эти годы, не хотели его оставлять.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Так продолжалось ровно до того дня, пока, не оставив машину на стоянке, он случайно не забрёл в старый, а теперь новый, полностью перестроений район. Он не сразу понял, куда забрался по своей оплошности, которой раньше за ним не наблюдалось. Но небольшие сбои и ошибки стали для него привычны, напоминая раз за разом о том, что пройдёт ещё немного времени и его механизм сломается — он и сейчас работал только потому, что изначально был слишком крепок и вынослив. Но назад поворачивать было поздно — какое-то странное чувство полузабытой реальности, паззла, выпавшего из общей картины и теперь готового встать на место, вело его все дальше и дальше.

Оборачиваясь по сторонам, он пытался понять, почему это место будит в нем такую тревогу, ведь он никогда не бывал в старых районах после их реконструкции, втайне не одобряя то, как из тихого и уютного города пытаются сделать нелепое подобие мегаполиса.

Когда же он понял, куда забрёл, было уже поздно. Он подошёл слишком близко, чтобы суметь вернуться назад. Внезапное осознание того, что именно здесь, где гуляют улыбчивые няньки с колясками и галдящая детвора бегает мимо журчащих фонтанов, она сделала с собой то, за что он её никогда не простит, сдавило ему голову до боли, до бессильного скрежета зубов. Все эти жизнерадостные картины жгли ему глаза, словно безжалостно слепящее солнце, и он зажмурился, крепко сжав голову руками, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не закричать, не бросится на этих людей, не заставить их уйти и не смеяться, не радоваться больше на месте руин жизни, которая была дорога ему больше, чем своя собственная.

Нужно было уходить, срочно выбираться отсюда — прежнее здравомыслие, не оставившее его даже в минуты ослепляющего горя, подсказывало, что оставаться здесь больше не стоит. Прошлого не воротишь, что бы она ни наговорила в их последний вечер. Мало того, он не хотел, чтобы оно возвращалось — прошлое пугало его своей внезапностью, слепой непредсказуемостью и жестокостью, с которой оно обрушивалось на него, подобно лавине, лишая остатков контроля над происходящим. И сейчас он бежал от него. Бежал от прошлого, которое сорвалось с цепи и гналось за ним, словно бешеный пёс, не выпуская, затравливая, и окружая тем, к чему он не был готов.

Прошлое проступало вокруг полузабытыми деталями, которых он не ожидал встретить, не думая о том, что следы их все ещё остались в реальности — остатками фундамента разрушенных зданий, дряхлыми скамейками, которые забыли снести, знакомой планировкой аллей — все новые дороги и тротуары оказались лишь их копией, деревьями, оставшимися прежними, протягивающими к нему руки-ветки, перепланированными газонами и фонтанами, умело маскирующимися под современные, но сооружённые там, где когда-то была проведена старая водопроводная система.

Он вдруг вспомнил другие фонтаны — запущенные, оббитые, с затертым гипсом, работавшие всего несколько раз в год — на месте бывшего санатория для выздоравливающих после туберкулеза детей.

Город, меняясь незаметно и неуклонно, забывал себя и заставлял забывать не только своё прежнее лицо, но и самое сокровенное — свою душу, свою прежнюю суть. Поэтому он только сейчас понял, где находится и почему её нашли именно здесь. Именно на этом месте когда-то стоял старый приют — её первый дом, куда она привела его, назвав своим другом, сказав, что теперь он должен быть всегда рядом, иначе у неё больше ничего не получится. Это было место, куда он уходил за ней во время сложных времён и проблем в семье, где все — от мала до велика воспринимали их как одно целое, не деля на части; место, откуда он забрал её после первого побега и увёл за собой в полной уверенности, что она никогда больше его не бросит. Место, из которого она все-таки ушла от него, оставив на память о себе лишь непонятные слова и чашку с недопитым чаем.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})