Нейромант. Трилогия «Киберпространство» - Уильям Форд Гибсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
45
Гладкий камень вдали[112]
В этом доме (стены из серого камня, шиферная крыша) они поселились в самом начале лета. Луг и встающий за лугом лес – яркие и запущенные, однако высокая трава не становится выше, а полевые цветы не вянут.
За домом – садовые постройки, в которые они ни разу не заходили, и поле, где на ветру рвутся с поводка планеры.
Однажды, гуляя в одиночестве под дубами на краю этого поля, она увидела троих незнакомцев верхом на чем-то, что напоминало лошадь. Лошади давно уже вымерли, их род иссяк за много лет до рождения Энджи. В седле восседала стройная фигурка в одежде из твида – мальчик-грум, будто сошедший с какой-нибудь старинной картины. Перед ним – девочка-японка, а позади притулился бледный засаленный человечек в сером костюме и коричневых ботинках; над розовыми носками белели худые лодыжки. Заметила ли ее девочка, ответила ли ей взглядом?
Она забыла рассказать об этом Бобби.
Их постоянные посетители прибывали обычно на рассвете, хотя однажды среди бела дня заявился ухмыляющийся маленький кобольд, объявив о себе громким стуком молотка в тяжелую дубовую дверь. Когда она подбежала открыть, странный персонаж потребовал «этого маленького засранца Ньюмарка». Бобби представил ей незнакомца как Финна и, казалось, был рад его видеть. От поношенного пиджака гостя исходил смешанный запах стоялого дыма, древнего припоя и маринованной селедки. Бобби объяснил, что Финну всегда здесь рады.
– Лучше уж его принять. Все равно ведь не отвяжется, раз уж хочет войти.
Приходит и 3-Джейн – одна из рассветных визитеров, – печально и нерешительно. Бобби, похоже, едва замечает ее присутствие, но Энджи, которая поневоле так долго служила вместилищем стольких ее воспоминаний, откликается на эту странную смесь тщетных стремлений, разочарований, гнева и ревности. Поняв в конце концов мотивы 3-Джейн, Энджи научилась прощать и ее – хотя что и за что прощать, когда гуляешь среди этих дубов в лучах солнца?
Сны 3-Джейн утомляют Энджи. Она предпочитает другие, особенно те, в которых присутствует ее юная протеже. Эти сны приходят, когда утренний ветерок надувает кружевные занавески, когда начинают перекликаться первые птицы. Тогда Энджи придвигается поближе к Бобби, закрывает глаза, мысленно произносит имя «Континьюити» и ждет появления маленьких разноцветных картинок.
Она видит, что девочку отвезли в клинику на Ямайке, вылечить от пристрастия к грубым стимуляторам. С новым обменом веществ, настроенным армией терпеливых «сенснетовских» медиков, девочка наконец начинает появляться в свете, полная здоровья и радости. Кто, как не Пайпер Хилл, настраивает ей сенсориум, и вот ее первые стимы встречены с беспрецедентным успехом. Во всем мире аудитория «Энджи» просто боготворит ее свежесть, ее энергию, ее непосредственность, с какой она будто впервые открывает для себя свою жизнь.
Иногда на дальнем экране промелькнет тень, но лишь на мгновение: окоченевшее тело задушенного Робина Ланье найдено на крыше отеля «Нью-Судзуки-Энвой». И Энджи, и Континьюити знают, чьи длинные пальцы сжались на горле звезды, чьи руки оставили его валяться на декоративном горном склоне.
Но кое-что все еще ускользает от ее понимания, один важный фрагмент той давней головоломки.
В тени дубов под стальными и нежно-розовыми закатными небесами Франции, которая не есть Франция, она просит Бобби ответить на этот последний вопрос.
Полночь, они ждут на подъездной дорожке, потому что Бобби пообещал Энджи ответ.
Часы в доме отбивают двенадцать, и она слышит, как по гравию шуршат шины. Машина оказывается длинной, низкой и серой.
За рулем – Финн.
Бобби открывает дверцу, чтобы помочь ей сесть.
На заднем сиденье уже сидит некий молодой человек – и Энджи вдруг узнает одного из той странной троицы, что проскакала когда-то мимо нее верхом на совершенно неправдоподобной лошади. Он улыбается, но молчит.
– Знакомься, это Колин, – говорит Бобби, устраиваясь рядом с ней. – А Финна ты уже знаешь.
– Она так и не догадалась? – спрашивает Финн, заводя мотор.
– Нет, – отвечает Бобби. – Не думаю.
Молодой человек по имени Колин улыбается.
– «Алеф» – это аппроксимация всей матрицы, – говорит он, – что-то вроде модели киберпространства…
– Да, я знаю. – Энджи поворачивается к Бобби. – Ну? Ты пообещал, что назовешь причину того, «Когда Все Изменилось». Почему это произошло. Так как?
Финн смеется – очень странный звук.
– Дело не в том, почему это произошло, дамочка. Скорее, в том, что произошло. Помнишь, Бригитта как-то говорила тебе, что был еще и другой? Помнишь? Ну это и есть «что», а это «что» и есть «почему».
– Прекрасно помню. Она сказала, что, когда матрица наконец познала себя, откуда-то взялся этот «другой»…
– Туда мы сегодня и направляемся, – начинает Бобби, обнимая ее за плечи. – Это не очень далеко, но…
– Это иначе, – вмешивается Финн, – это по-настоящему иначе.
– Но что это?
– Увидишь, – говорит Колин, смахивая со лба прядь каштановых волос – жест школьника в какой-нибудь древней пьесе. – Когда матрица обрела разум, она одновременно осознала присутствие другой матрицы, другого разума.
– Не понимаю, – говорит Энджи. – Если киберпространство состоит из общей суммы всех данных в человеческой системе…
– Вот-вот, – говорит Финн, сворачивая на пустую прямую автостраду, – но ведь о человеческой никто и не говорит, понимаешь?
– Другой был в совсем ином месте, – говорит Бобби.
– В системе Центавра, – вносит свою лепту Колин.
Может, это они так шутят над ней? Очередной розыгрыш Бобби?
– Довольно сложно объяснить, почему, встретив этого другого, матрица раскололась на все эти колдовские духи, вуду и прочее дерьмо, – говорит Финн, – но, когда мы туда прибудем, кое-какое представление ты получишь…
– На мой взгляд, – добавляет Колин, – так просто куда забавнее…
– Вы правду мне говорите?
– Долетим за нью-йоркскую минуту, – говорит Финн. – Без дураков.
Спалить Хром
Рассказы
Оти Уильямс Гибсон, моей матери, и Милдред Барниц, ее закадычной подруге и моей, с любовью посвящается
Брюс Стерлинг
Предисловие[113]
Если верно, что поэты – непризнанные законодатели мира, то фантасты – шуты при его дворе. Мы – те самые Мудрые Дураки, которым позволено кувыркаться, куролесить, бормотать пророчества и чесаться на публике. Мы можем играть Великими Идеями – будучи родом из дешевого плебейского чтива, мы кажемся всем безвредными.
А фактически фантасты имеют все возможности дать обществу пинка – мы обладаем влиянием, но не отягощены ответственностью. Ведь очень немногие полагают, что нас стоит принимать всерьез; тем не менее наши идеи пронизывают культуру, бурля в ней невидимыми, как фоновая радиация, пузырьками.
И все
