Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

прижимая к груди шкатулочку с орденом и папку с документом, подтверждающим его право на деньги. Его щёки были исчерчены следами мокрых дорожек, на лице застыла маска печального клоуна.

— Сынок! Ну скажи ты хоть слово! — воскликнул отец, хватая его за плечи.

Взгляд Тьедрига не ожил, не устремился на родителя, только руки протянули ему шкатулочку и документ. Тот недоуменно нахмурился, потом рассмотрел, прочёл. Его лицо посветлело.

— Сынок, да наплевать на твою супругу! — вскричал он радостно. — Ты теперь богат! Это же такие деньжищи! Ты можешь много лет жить на них припеваючи! Ну да, я не говорил тебе... Но твоя матушка запретила рассказывать тебе, кто она такая. Она и мне-то не сразу открылась. На ней был мундир и морская причёска, но я сразу понял, что это только наряд, что никакой она не офицер. Уж не знаю, откуда она мундир раздобыла... Должно быть, напоила кого-нибудь да и раздела... Выправки ей не хватало, какая у настоящих офицеров бывает, хотя изящные манеры она ловко изображала. Но моряком она была определённо, это в ней было не наигранное, а настоящее. Ну чего ты, сынок, чего ты? — Отец провёл пальцами по щекам Тьедрига, тронул его подбородок, приподнял лицо. — Радуйся, матушка снова обеспечила тебя на многие годы! Она думала о тебе, ей было на тебя не наплевать. Её заботило, что ты будешь есть и пить, во что одеваться. К драмаукам твою супругу, забудь о ней! У тебя теперь хорошее приданое, найдёшь себе жену получше!

Неподвижный взор Тьедрига смотрел отцу за плечо. Родителя интересовали лишь деньги, а у мачехи при всём её уме, житейской мудрости, рассудительности, рачительности и заботливости, не было настоящего тепла в душе. В её крови не текло светлое достоинство, как у госпожи Иноэльд, которая смотрела на Тьедрига всё так же, с состраданием. Она видела всё то же, что и он: меркантильность его батюшки и чёрствость мачехи. А также нависшую над Тьедригом горькую разлуку с Эдлинд. Ему самому не было дела до жены, он давно ненавидел её и терпел стиснув зубы, но своё самое главное сокровище он оставил в этом доме, в этой проклятой золотой клетке. Он потерял дочку.

Отец на радостях пригласил госпожу Иноэльд завтра к ужину, мачеха кивнула, подтверждая приглашение. Та обещала быть, а когда ушла, отец озабоченно зашипел:

— Смотри, не упусти её, не будь рохлей! Ты только посмотри, какая госпожа великолепная! И, в отличие от твоей матушки, настоящий офицер! Похоже, ты ей по душе пришёлся: и домой тебя привезла, и из повозки под ручки вывела, и глаз с тебя не сводила! Понравился ты ей, пользуйся этим! Будь с ней любезен, поулыбайся ей, глазки построй... Ну, не мне тебя учить! Ты же у меня красавчик! — С этими словами отец поцеловал Тьедрига в обе щеки, ущипнул за них и потеребил, повторив с удовольствием: — Красавчик!

Губы Тьедрига едва заметно покривились — горьковато, устало. Понравился? Скорее, госпожа Иноэльд лишь пожалела его, потому что была очень добрая, прекрасная сердцем и душой. А он — жалок. Как он мог кому-то нравиться? Как он мог заигрывать с ней после всего, что она видела? Ему было стыдно смотреть в её чистые и строгие, внимательные, требовательные, ясные и удивительные, лучистые глаза.

В комнате Тьедрига теперь жила младшая сестрица, она не хотела делить её со взрослым братом, и его устроили под крышей, на мансардном этаже, в запасной спальне для гостей. Но поскольку гостей принимать было очень затратно, а тратить мачеха не любила, то как гостевое помещение мансарда и не использовалась, туда складывали разные вещи, в которых не было частой необходимости. Поскольку девать их было некуда (выбрасывала мачеха тоже весьма неохотно), то Тьедригу так и пришлось обитать в этой полукладовке — полуспальне. От спальни там была лишь кровать, а всё остальное пространство занимал склад ненужных и редко востребованных вещей.

Жили они в узеньком домике, втиснутом между точно такими же жилищами. Домами они лишь гордо назывались. Такая тесная застройка появилась, когда города начали расти при правлении Дамрад, и их население стало увеличиваться. Такими домиками были заполнены целые районы столицы, а на службу их жители ездили в деловой центр. На заднем дворике за глухим укрытием из живой изгороди батюшка выращивал овощи и ягоды, а передний, парадный дворик был огорожен высокой оградой из чугунных прутьев и представлял собой крошечный садик с парой деревьев и кустов, цветником и беседочкой со столом и стульями. В хорошую погоду семья пила здесь отвар тэи. Батюшка сам подстригал лужайку и ухаживал за цветами, а когда рубиновое дерево приносило плоды, с высокой лестницы собирал урожай. У соседей тоже росли такие деревья.

Мачеха служила чиновницей среднего звена по судебным делам, её голова была забита кодексами и уложениями, она искусно составляла хитроумные юридические бумаги, оформляла сделки, заверяла документы, выдавала разные справки и свидетельства. Было у неё и государственное жалованье, и частный доход от разного рода юридических услуг. С восьми утра до часу она работала в судебном ведомстве, с часу до двух обедала, с двух до семи трудилась в своей маленькой частной конторке. Дела её шли в целом недурно и стабильно, но, как она сама говорила, без перспектив расширения. Может быть, она и хотела бы взять второго супруга, но домик был тесноват, а приобрести более просторное жилище у неё не было возможности. Впрочем, так она лишь говорила, а истинное состояние её финансов не было известно никому. По её словам, она копила свои деньги по грошику, по копеечке, каждая монетка давалась ей кропотливым трудом, а потому тратить накопленное на всякую ерунду и излишества она считала преступным. Впрочем, «ерундой» в её понимании могла оказаться и новая пара чулок для пасынка, если старые ещё можно было заштопать раза три-четыре. После четвёртой штопки сей предмет гардероба наконец всё-таки выбрасывался и покупались новые чулки, но с такими тяжкими вздохами, будто мачеха отдавала свои последние деньги. «Вещи на тебе просто горят», — с досадой говорила она Тьедригу.

Батюшка не то чтобы работал... Так, время от времени писал и продавал картины, которые мало пользовались успехом и стабильного дохода ему не приносили. Иногда ему заказывали портреты, за них платили лучше, но портретистом батюшка работал лишь ради заработка, считая это скучным и тягостным ремеслом, а не вдохновенным искусством. Он всё время мучительно разрывался между свободным творчеством и трудом ради