Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти - Мария Пуйманова

— Видно, испугалась, что ее отправят в газовую камеру, — решила Галачиха. Мать Блажены молча кивнула, и лицо у нее словно окаменело. Она глядела вдаль, на горизонт, где дымились развалины и торчала ветряная мельница с отбитым крылом. Как-то там моя Венушка? И тут же нагнулась к «чумичке» и стала ласково уговаривать ее. Но та и слышать не хотела о мыле. Она даже не подпустила к себе Блажену и сама умылась одной водой.

ЛАГЕРЬ В ЛЕСУ

Женщины освежились у колодца, вымыли измученные ноги, постирали свое тряпье, вычесали из волос стебельки соломы и сена, потом, посовещавшись и даже поспорив — вспыльчивая Мильча сцепилась с Блаженой, — снова вместе с детьми тронулись в путь. Шли на север.

Что говорить, всем хотелось бы сделать крутой поворот, как предлагала Мильча, и идти прочь от мекленбургских озер, в сторону Берлина — Дрездена — Праги. Но разум подсказывал им, что там они натолкнутся на фронт, через который не сумеют перейти, ведь у них нет военного опыта советских девушек. Поэтому они продолжали путь в ту же сторону, куда шли все немецкие беженцы, которые направлялись в более безопасные места, на Шверин. Шоссе было снова запружено потоками беженцев, пришлось идти по полям и лесным опушкам, надо было остерегаться эсэсовцев. И куда они все вдруг подевались?

Сколько было вокруг брошенного оружия, разбитых орудий и танков! Тут было на что посмотреть. Впервые в жизни Блажена увидела разбитый немецкий танк. Он лежал на боку, выставив орудие, и был похож на окоченевшего доисторического ящера. Розовые солнечные блики играли на лягушечьих пятнах камуфляжа. Бывшие узницы обошли танк и прибавили шагу, словно приняли подкрепляющее лекарство. Да, куда приятней идти по этакой Siegesallee[243], усеянной обломками. Даже ноги меньше болят! Первый разбитый танк женщины осмотрели с любопытством, на десятый уже не обратили внимания.

Лес кончился, пришлось идти по открытому месту, и это вызвало неприятное чувство, похожее на ощущение наготы. Поток людей на дороге остановился, у деревни возник затор. Какой-то беженец, малорослый, изможденный старик немец, нагнулся и поднял в канаве солдатский ремень с надписью на пряжке «С нами бог», — кто-то потерял его в спешке. Ремень нынче ценная вещь… Старик подержал его в руке, поглядел и вдруг, обозлившись, отшвырнул далеко от себя.

Блажена заметила злобный взгляд, который бросил на старика парень в мешковатой деревенской куртке. Где я видела эти злые волчьи глаза? Дорога впереди освободилась, и поток людей двинулся дальше. Блажена схватила Мильчу за руку.

— Погоди, пусть они пройдут.

Это был Франц из лагеря! Тот самый Франц, мучитель Блажены, мальчишка-эсэсовец, который недавно согнал ее с постели. Вот почему нигде не видно эсэсовцев! Так вот что они устроили: сняли с себя френчи с черепами на петлицах, переоделись в штатское платье и, как в мутную воду, ушли в поток беженцев. Что ж, это хороший признак. Отличный! Они боятся русских. А может быть, уже объявлено перемирие? Нет, ведь вдали все еще слышна канонада.

А здесь, в поле, стоят орудия без прислуги. Они вдруг приняли скромный и достойный вид, стали похожи на исторические памятники во дворе какого-нибудь замка. О боже, ведь каждый человек чувствует всем своим существом, что война не для нынешних людей, что война — это пережиток!

— Смотрите, лошадь!

Женщины, слабые, как мухи, окружили эту гору мяса.

Лошадь на войне? Ну, я понимаю, в романах Ирасека или на картинках Алеша, но сейчас, в век механизации?! Никак не думала Ева Казмарова, что в современной войне увидит павших лошадей.

— Наверно, этот конь был в обозе.

— Или тащил орудие.

— Тоже сказала! Теперь лошади их не возят.

— А может, он деревенский и убит при налете?

— Такой или этакий, а гуляш мы из него сделаем! — объявила практичная Галачиха и арестантской ложкой с отточенными краями принялась свежевать конину.

Если бы несколько лет назад кто-нибудь предсказал «наследной принцессе» из Ул: намалюют тебе, Ева, белый крест на спине, чтобы всякий видел, что ты арестантка, и в таком виде ты, словно пугало, станешь где-то в Мекленбурге отгонять в поле ворон от дохлой лошади, и ветер будет гулять в лохмотьях уродливейшего платья, которое тебе выдали в лагере из вещей евреек, отправленных в газовую камеру, и ты будешь острым краем тюремной ложки жадно кромсать куски красноватой конины и чувствовать, как во рту набегает холодная слюна, — Ева Казмарова ответила бы: «Вы с ума сошли!» И все же это было явью, и «печальная принцесса», сидя у цыганского костра, развеселилась так, как редко веселилась в своей жизни.

Мимо прошли двое небритых мужчин в полосатой арестантской одежде, прислушались к разговору у костра, замедлили шаг и остановились.

— Хотите гуляша из конины? — предложила им мать Блажены.

Они поблагодарили по-польски и переглянулись.

— Пани чешки? Почему же вы не идете к своим? — сказал младший и показал пальцем назад, в сторону леса. — Там целый лагерь чехов из Саксенгаузена.

— Где? Где? Далеко ли это, добрые люди, скажите!

Поляки ответили, что совсем близко, показали направление и пошли дальше.

Поднялась радостная суматоха. Женщины вставали, торопливо отряхивали свою жалкую одежду, смахивали пыль с дырявых ботинок. Блажена быстро умылась в озерце, ее мать поправила платочек на «чумичке». Мильча вынула красный гребешок и зеркальце, подаренные бельгийцем, послюнила и подровняла брови и устремилась в лес.

— Тебя только туда и посылать, шальная! — остановила ее Галачиха. — Спокойно, женщины! Вы подождете тут, а мы с Блаженой пойдем посмотрим, что и как. А потом вернемся к вам. Может быть, все это один обман.

Женщины согласились — осторожность нужна во всем.

— Еще неизвестно, примут ли нас там, — робко добавила Ева Казмарова.

Галачиха и Блажена отправились в лес. Блажене вдруг послышались глухие удары, словно рубят дерево. Нет, это ее собственное сердце билось в исхудалом теле от волнения и надежды. Вдруг она встретится здесь с Вацлавом? Кто знает, что может случиться в нынешние смутные времена? Ведь возможны и счастливые случайности, да, счастливые! Кто сказал, что Вацлав в Польше? Никто! А кстати, еврейские девочки тоже были из лагеря в Польше, и вот перевезли же их сюда, в Германию!

В лесу по-весеннему трогательно пахло молодой зеленью, и к этому живому аромату примешивался запах гари — весь прифронтовой край был прокопчен дымом костров и пожаров. Среди редеющих сосновых стволов уже слышался отдаленный говор и возгласы. Блажена и Галачиха вышли на опушку, стало светлее, и они увидели зеленоватые палатки и множество мужчин в полосатой одежде. Это было похоже на живую картинку. Люди занимались самыми разными делами: носили воду, стирали белье, подкидывали хворост в бледное при дневном свете пламя костров, заглядывали в котелки, играли в карты, спали, полуоткрыв рот и закинув руки за голову, отдыхали, лежа на боку, размышляли покуривая, загорали, мечтали…

Женщины осторожно подошли.

— Погоди-ка, друг, — услыхали они рядом мужской голос, говоривший по-чешски. — Тут сделай вот так, видишь, тут надо отпустить…

Мужчины ставили палатку.

Блажена настолько ожесточилась за годы лагерного рабства, что ни разу не плакала все это время, но от случайно услышанных сейчас самых простых слов на глазах у нее вдруг навернулись слезы. Неужто мы в самом деле вернемся когда-нибудь домой и будем жить на воле и наслаждаться буднями?

Мужчины украдкой наблюдали за женщинами. Они давно заметили, что из лесу вышли две старухи, похожие на тени, и, пока эти старухи неуверенно шли по краю лагеря, словно колеблясь, где же остановиться, стали видны большие намалеванные известкой кресты на истрепанных женских, платьях. Эти кресты, как мишени, белели на спинах женщин.

Блажена и Галачиха остановились наконец около трех мужчин, которые пекли черные лепешки на железном листе. От лепешек шел аппетитный запах. Давно не бритые мужчины казались такими истощенными, словно они только что встали со смертного ложа. У одного из них рука была подвязана пестрым платком. Тот, что пек лепешки, немного измазал себе лицо мукой, и это придавало ему какой-то домашний вид. Все трое с интересом смотрели на подошедших женщин. Блажена надеялась на уменье Галачихи разговаривать с людьми. Пусть она начинает. Но старая работница вдруг смутилась: ей не хотелось просить. Обеим стало вдруг стыдно, и они сами не знали почему. Уж не потому ли, что у них такой жалкий вид? Блажена первая пришла в себя после замешательства и волнения и произнесла фразу, которую приготовила еще по дороге:

— Мы политические заключенные из Равенсбрюка и пришли спросить у вас от имени остальных чешек, нельзя ли нам присоединиться к вашему лагерю.