Тринити - Яков Арсенов

— Ну и отлично! — усадил его на край кровати Артамонов. — Ты что, хочешь походить на Черчилля?! У нас другой подход к внешности, — пытался организовать Макарону хоть какую-то моральную поддержку Артамонов.

— Ладно, давайте куда-нибудь смотаемся! — согласился Владимир Сергеевич. — Мне осточертело здесь торчать! Но только не сейчас. Через пару дней.

— Хорошо, — сказал Артамонов. — Нет вопросов.

— Я все подготовлю, — добавила Настя.

Для Владимира Сергеевича она была единственным утешением во всей этой предвыборной лабуде. Оставаясь с ней наедине, он чувствовал себя молодым повесой, без умолку шутил, веселился, избавлялся от закомплексованности. Настя отрывала его от действительности, они без конца обнимались, целовались, но до какого-то момента. Как только он переходил в окончательную позицию, она накладывала ему палец на губы и говорила:

— Потерпи, милый, мы же договорились — после выборов. Пусть спадет волна. Нам не нужен истеричный ребенок, у нас будет спокойный, нормальный малыш.

Макарон сжимался в комок, у него начинало ныть в мошонке. А навстречу из памяти неслись схожие ощущения детства. Однажды, играя на реке в хоккей, Макарон подъехал близко к берегу и провалился под лед, после чего простудился да так, что вскоре в области паха вскочило сразу 17 чирьев! Через какое-то время они вызрели и стали один за другим лопаться. Макарон от боли терял сознание, а мать гладила его и вздыхала, приговаривая: «Бедные ядрушки, совсем заплыли». Вот и теперь, когда Настя отстраняла или приостанавливала его перед самым главным, их архива всплывали материнские слова, и что-то надсадно начинало ныть в простате. Бедные ядрушки, думал Макарон и пытался распределить неприятное ощущение по всему телу, рассредоточить, добиться небольшого удельного воздействия.

— Ты весь исхудал. Это от нервов, я понимаю, — продолжала Настя. — Но политика тебе идет явно на пользу. Пока ты на гребне — ты лет двадцать сбросил! Волосы у тебя не выпадают, как у других кандидатов, а наоборот густеют. Теперь у тебя будет вот такая шевелюра! А не плешь от чужих подушек! — Она запустила руку в его плотную «канадку» и зачикала по волосам пальцами, как ножницами с насадкой в 12 мм. — Значит, все же действенно это лекарство. Спасибо Довганю. Он поставил Пересвету целую партию! Тебе на прически. Соображает, кому пособлять, держит нос по ветру. Столько много всякого понанесли его посланцы — мы всей группой пользуемся! И вот видишь, как сработало — прическа у тебя просто как у Есенина!

— Так я, вроде, не пил ничего такого для волос, — удивленно сказал Владимир Сергеевич. — И не мазался ни чем.

— Я незаметно подливала в чай, — призналась Настя

— А я и чай твой не пил, — сообщил Макарон. — Я кроме своей перечной мяты с лимоном ничего не потребляю, ты же знаешь. Все, что мне приносят, я выливаю в раковину. Со зрелых лет. Привычка. Чтобы не отравили.

— Правда? — вскинула брови Настя.

— Конечно, правда, — сказал Владимир Сергеевич. — Так, может, ты мне еще чего подливала? — пожурил он ее за тихушный образ поведения.

— Нет-нет, только усилитель для волос.

— Я смотрю, вы все меня залечить хотите разными препаратами! — погрозил он ей пальцем.

— Неправда! Я делаю все, как велит Пересвет, — сказала Настя. — На лицо — крем, на ноги — пасту, и все такое. Но даже и с этим к тебе уже целый месяц никто не прикасается, ты и так нормально выглядишь. Имиджмейкеры поработали, и вот результат — хоть позируй. Да, кстати, Давликан и Лика художница от Мылова — будут тебя завтра рисовать.

— При чем здесь Мылов? — скорчил лицо Владимир Сергеевич.

— У нас с ним договоренность, — сказала Настя. — Лика в его студии подрабатывает, она тебя и нарисует. К слову сказать, она всех пишет.

— Как «всех»?

— Всех, кто себе это может позволить. И очень дорого берет. Пишет она, а тавро ставит Мылов. Твой портрет нужен для последнего, решающего плаката. Давликан договорился с Ликой за полцены.

— А сам Давликан не может нарисовать меня? — устало спросил Макарон. По старой дружбе.

— Он не умеет рисовать людей, ты же знаешь.

— Ну да, помню, как же, — улыбнулся Владимир Сергеевич. — Но я не хочу позировать! Мне лень! Надоело все это столоверчение!

— Мероприятие входит в программу, — спокойно сказала Настя. — Потерпи. Программа утверждена. Мы не можем брать на себя такую ответственность менять ее, потому что в случае проигрыша нам придется платить за самоуправство самим. А если мы будем послушны — спонсоры заплатят. Понятно? Ты же ставленик, а не сам по себе…

— Понятно, — плюнул Макарон и подфутболил лежащую рядом подушку, да так, что она едва не улетела за окно.

Ей приходилось разговаривать с ним как с сыном.

Портрет, сотворенный Ликой под присмотром Давликана, получился удивительно насыщенным. После того, как Мылов поставил под ним свою подпись, Давликан мастерски искромсал портрет кухонным ножом, а потом неделю штопал цветными нитками. Когда портрет растиражировали и вывесили на просторы России, все специалисты сошлись на том, что впервые художник Мылов изменил себе и отдался поветрию — снизошел до идеализации личности и сотворил молодящий прототипа портрет, который настолько тонко характеризует раннего Макарона, что его романтические и косые взгляды говорят неведомым и особым языком! Может быть, Мылов и прав, широко писала не проплаченная пресса, у каждого свой подход. Как вижу, так и рисую! К слову сказать, в итоге получился не портрет, а жанровый материал, в центре которого вращался вокруг себя недорезанный паренек не старше того, который купал красного коня у Петрова-Водкина.

Ощущение радости и полноты жизни не покидало Владимира Сергеевича, оно наполняло его все больше и больше. Но в последнее время оно стало неожиданно перерастать в тревогу и страх. Безусловно, кандидат Макаров понимал, что с ним происходит на самом деле, причем, происходит с очень большим ускорением. Он находился на пике процесса, о котором говорил Бурят, — в его организме полным ходом шло омоложение клеток. И что самое противное — Владимир Сергеевич ничем не мог воздействовать на этот ход. И если раньше процесс был медленным и радовал Владимира Сергеевича, потому что вносил в забытые ощущения память юности, здоровья, веселья и бодрости, то теперь процесс протекал настолько быстро, что не хватало времени насладиться им. И более того, процесс уже почти и не улавливается Макароном, словно глохнет. По соображениям Макарона, он уже миновал критическую точку счастья, а дальше? Что дальше? Ведь если так пойдет дальше, то…

Врача все же вызвали. Аналитические выкладки прибывшего доктора успокоили Владимира Сергеевича — они были прекрасными. Форма кандидата Макарова испытывала наивысший подъем — и давление, и температура, и наполнение удара — находились на абсолютном уровне.

— Единственное, что я хочу сказать, — пояснил врач, — у вас странно высокий пульс. При таком давлении он должен зашкаливать, а у вас ритм нормальный при том, что пульс насчитывает более ста ударов в минуту. При этом вы совсем не задыхаетесь. В своей практике, если говорить откровенно, я никогда не сталкиваться с подобным…

— А я, коллега, тоже, с позволения сказать, поначалу медицине учился, признался Владимир Сергеевич. — Может, мы рядом маялись?

— Вполне возможно, — не стал отрицать доктор. — Но, я думаю, вы покончили с учебной муштрой несколько позже.

— А в каком году выпустили в население вас? — спросил Владимир Сергеевич с нескрываемым интересом.

— Сейчас вспомню, ну да, тогда еще профессор Подольский заведовал этими сферами…

— И я при нем закончил, — обрадовался совпадению Макарон.

— А по виду не скажешь, — признался седой и дряблый доктор в очках плюс восемь или что-то около этого. — Но вас, видно, жизнь не мотала так изрядно. А я меня где только не носило!

— Да и меня покрутило, — чуть не обиделся Макарон, — и дальние гарнизоны, и Афган, и Даманский! Вот только недавно здесь осел, неподалеку.

— Да, у каждого своя судьба, — попенял доктор, — кто-то всю жизнь белоручка, по штабам отсиживается, а кто-то и до сих пор не вылезает из крови и грязи…

— Конечно, оно, может, и мне не от чего было седеть, — сказал Макарон. — Если оглянуться назад и посмотреть на все из этой точки, все кажется гладким. Извините, если что не так.

— Да за что извинять-то? Но я вам должен сказать открыто, — наклонился к уху Макарона доктор, — у вас несусветно увеличено сердце, оно настолько велико, что выпирает из грудной клетки. При такой патологии пульс должен быть редким, а у вас наоборот — сердце и увеличено, и бьется дико. Возможно, отклонение это врожденное, с детства. И всего лишь обострилось на фоне вашей нынешней нервотрепки. Отсюда и похудение, и потеря веса, и даже некоторая розовость кожи. Такое случалось в человечестве…