Понаехавшая - Наринэ Абгарян

Осенью Лена заработала себе открытый перелом. В трамвае. Стояла на верхней ступеньке, никого не трогала. Трамвай дернулся, какой-то плотный мужичок не удержал равновесия, рухнул на Лену и впечатал ее в дверь. Заодно сломал ногу.

Потом Лена целый месяц сидела дома и придумывала разные способы, как почесать отчаянно зудящую под гипсом ногу. Научилась мыться частями и гоняться за шкодливым сыном, прыгая на одной ноге. По ходу выздоровления метко раздавала ему гипсовые поджопники.

Разработала ногу, вернулась в риелторское агентство. Вроде вздохнула с облегчением, но тут у Семки пошли пубертатные дела. Бабушка с внуком не справлялась, пришлось искать работу стуки через трое. Так Лена попала в обменник. Сутки отдыхала на работе, трое воевала с сыном.

Спрашивала совета у О. Ф., как угомонить сына.

— С детства надо было воевать, — хмыкнула О. Ф., — теперь уже поздно что-то делать.

Как-то, совсем отчаявшись, Лена позвонила бывшему мужу — просить помощи. Педя внезапно ответил трезвым голосом, вызвался подъехать завтра и спустить с сына все шкуры.

Слово свое сдержал. Остался на чай, решительно отказался от водки.

— Три месяца как завязал.

— А что так? — поинтересовалась Лена.

— За ум решил взяться.

Лена глянула недоверчиво, ничего не стала говорить. Подстегнутый ее молчанием, Педя кинулся рьяно выполнять свои отцовские обязанности — забирал к себе на выходные Сему, по первому требованию нещадно муштровал и даже настоял на алиментах. Растроганная Лена стала называть его Педро, этакий переходный вариант между Петей и Педей.

Спустя полгода в том же составе — Сема, фикус, спаниель Сушка — переехала к нему на проспект Вернадского. К моменту переезда три месяца как ласково называла мужа Петюшей.

Через год ушла в декрет. В положенный срок родила близнецов — Сергея Петровича и Александра Петровича.

На том и устаканилась в своих эзотерических метаниях.

Теребит в руках стодолларовую купюру:

— Смотри, как все придумано хитро. Тут и водяные знаки, и лента, и разные примочки (задумчиво перечисляет): дерево, шпиль, часы. Хм. Президент.

— А президент чего?

— Франклин.

— Чего Франклин?

— Косой и пучеглазый. Теперь понятно, зачем его на стодолларовую купюру поместили.

— Зачем?

— Пучеглазие-то небось трудно скопировать!

— Да ладно!

— А то! Вот сама попробуй и скажи мне — легче обычно смотреть или выпучившись?

— Ну при чем здесь это?

— А при том. Небось и фальшивомонетчику трудно это пучеглазие печатать. Такой напряг для глаз!

Хвастает новой тушью:

— Водонепроницаемая.

— Может, все-таки водостойкая?

— Как-как?

— Водостойкая.

— Блин! Еще и водостойкая!!!

Разговаривает по телефону с мамой:

— Мам, ну чего ты! Я уже пять дней не курю!

Ловит на себе осуждающий взгляд Праведной Ольги.

— Ладно, четыре! Не пью и не курю!

Ольга возмущенно скрипит стулом.

— Ладно, три дня. Не пью, не курю и не трахаюсь. Ольга вздыхает.

Прикрыла трубку рукой:

— Заканчивай вздыхать. Ты что, хочешь, чтобы я про свою молочницу проговорилась?

Спряталась за колонну в фойе, следит, как жрица любви торгуется с потенциальным клиентом. Прибежала к Понаехавшей, шепчет в окошко:

— Слушай, а вот чего это она говорит «севенти»?

— Семьдесят.

Убежала. Примчалась через минуту.

— А чего такое фифти?

— Пятьдесят.

— А твенти?

— Двадцать.

— Охренеть. Она ему за полтинник двадцать раз сделает минет.

— Гы-гы. Ты что-то не так поняла.

— Да все я так поняла! Говорит — фифти бакс. А он что-то мычит. А она говорит — твенти минит. Ты же говоришь, что твенти — это двадцать?

— Ну!

— А минит — это минет. Международный термин! Таких простых вещей не знаешь, дурашка (снисходительно).

Глава двенадцатая. Дефолт. Грустная история в двух зарисовках

Однажды в России случился дефолт. По своему обыкновению — весьма неожиданно. Сегодня заснул в благополучной стране — завтра проснулся в Суринаме. Солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь, и с неба пошел дождь из лягушек. Ну, как оно в России исторически заведено.

Дефолт предвещали весьма странные события. Несколько дней банк непонятным образом лихорадило. Администраторы сновали по коридорам со взъерошенными лицами и на все вопросы отвечали обнадеживающими фразами типа: «Все в порядке, вешаться пока рано».

Потом позвонила давно уволившаяся Галя.

— Девочки, — таинственным шепотом сообщила она, — тут мой Петя волнуется. Говорит — скоро рванет.

— Чего рванет? — напряглась О. Ф.

— Да хрен его знает. Третью неделю нудит. Что-то про развал банковской системы, про невыплаченные долги. Не знаю, то ли верить, то ли санитаров вызывать.

— Дай ему по-человечески, и он успокоится!

— Да я извелась ему давать, — замычала Галя, — а толку!

— Совсем без толку? — заволновалась О. Ф.

— Как об стенку горох!

И разговор, вильнув хвостом, потек о своем, о наболевшем женском.

А потом грянул дефолт. На следующий день позвонила Бедовая Люда и, сославшись, на семейные обстоятельства, отпросилась на одну смену. Вышла она на работу через неделю, в траурном обрамлении мимических морщин, прижимая к груди пакет с призывно позвякивающими бутылками.

— Что случилось? — ахнули девочки.

— Ой, девочки! — заголосила Люда. — Ой, девочки!

— Так! — властным жестом остановила плакальщицу О. Ф. — Ты сначала разлей, а потом причитай.

Люда вытащила из пакта бутылку, разодрала зубами золотистую крышку, хлебнула из горла и разрыдалась.

О. Ф. молча открыла вторую бутылку, разлила по пластиковым стаканчикам водку, сунула Понаехавшей крышку:

— Понюхай хоть, горе горькое!

Девочки скорбно выпили, закусили четвертиночкой «Дарницкого» и уставились на Люду. Понаехавшая, как единственный непьющий работник в коллективе, опустила жалюзи второго окошка и приготовилась работать сутки в одно рыло.

— Рассказывай, — дала отмашку О. Ф.

И Люда, периодически скорбно отхлебывая из бутылки, поведала коллегам свою трагическую историю. Оказывается, за две недели до дефолта Людина свекровь Серафима Петровна, не ставя наследников в известность, продала две свои комнаты в большой коммунальной квартире на Кузнецком Мосту. За сто двадцать тысяч долларов. И аккурат шестнадцатого числа положила все деньги в банк.

— Звонит она нам вечером, мол, у меня сюрприз. Жить я буду теперь с вами, зато денег у нас в банке о-го-го!

Чем обернулось это «о-го-го» на следующее утро, знают все. И теперь Серафима Петровна, после пятидневного дежурства в очередях перед рухнувшим банком, счастливо двинулась мозгами и сочиняет письмо Ельцину. Премьеру Кириенко письмо с клоком интимного начеса уже отправлено.

— С клоком чего? — поперхнулись девочки.

— Того самого! Шаманит. Говорит, что у нее открылся третий глаз, и теперь она житья никому не даст. Сейчас Ельцину письмо отстрижет, а потом и до Волошина дело дойдет.

— Так на всех клоков не напасешься! — поцокала языком О. Ф.

Люда фыркнула, утерла рукавом заплаканное лицо и вдруг, запрокинув голову и по-бабьи всплескивая руками, звонко расхохоталась.

Далее банкет потек по обычному сценарию — Добытчица Наташа показывала всем фирменный фокус с сисями, О. Ф. периодически выскакивала в фойе, чтобы устроить традиционную охоту за каким-нибудь залетным «авторитетом», а Люда терпела-терпела, а потом сбегала в туалет и снова застряла в кабине, откуда ее, повизгивающую от истерического хохота, выудила натасканная на Людины выходки уборщица.

Сто двадцать тысяч долларов, огромное по тем временам состояние, безвозвратно сгинули вместе с руководством банка.

Серафима Петровна двинулась мозгами навсегда и бесповоротно. Но с некоторым, если можно так сказать, созидательным уклоном. Созидательный уклон заключался в том, что Серафима Петровна бегала по разным собесам и офисам неправительственных организаций, выклянчивая себе гуманитарную или какую другую помощь. В фонде Сороса, например, ее знала каждая собака и старалась раствориться прежде, чем Серафима Петровна примется с жаром рассказывать про сто двадцать тысяч долларов и интимную переписку с руководством страны.

Но однажды случилась история, которая раз и навсегда отбила у Серафимы Петровны желание бегать по разным учреждениям.