Подкидыш - Филиппа Грегори

– Тебе не следует давать оценку нашим действиям, – вмешался брат Пьетро. – Мы посланы сюда самим папой римским. И тебе не следует ставить под вопрос цель нашей поездки.

Лука позволил Пьетро осадить аббатису, втайне радуясь этому. Но, если честно, она была права: он и впрямь чрезвычайно обрадовался, когда его вызволили из монастыря и дали возможность чему-то учиться. Не мог же он сейчас признаться ей, какую радость ему доставляют эти поездки верхом, какое неутолимое любопытство сжигает его, гонит его вперед…

Аббатиса, тряхнув головой, презрительно бросила в ответ на суровое замечание брата Пьетро:

– Я, разумеется, не сомневалась, что ты бросишься его защищать, что вы будете вместе «держать оборону». Именно так всегда и поступают мужчины. Все мужчины.

Затем она повернулась к Луке:

– Я, конечно, давно поняла, что совершенно не подхожу на роль настоятельницы монастыря. Но что же мне делать? Мой отец ясно выразил свою волю, и теперь всем здесь распоряжается мой брат. Отец хотел, чтобы я стала аббатисой, и брат приказал мне стать ею во исполнение отцовского желания. И вот я здесь, хотя это, возможно, полностью противоречило и моим собственным желаниям, и желаниям всего здешнего сообщества. Но я подчинилась приказу отца и брата. И стараюсь делать все, что в моих силах. Я уже принесла святые обеты. Теперь я до самой смерти связана с этим местом.

– Ты успела принести все обеты?

– Да, все.

– И обрила голову? И отреклась от своего богатства?

Крошечное движение окутанной покрывалом головы аббатисы намекнуло Луке, что он случайно коснулся некой маленькой тайны, точнее, маленького обмана. Но какого?

– Да, я постриглась в монахини и убрала прочь украшения, принадлежавшие моей матери, – осторожно сказала она. – Я никогда больше не обнажу голову и никогда больше не надену ее чудесные сапфиры.

– Как ты думаешь, не могут ли столь многочисленные проявления разочарования и беспокойства среди монахинь быть вызваны твоим появлением здесь? – напрямик спросил Лука.

Она невольно затаила дыхание, и он понял, как больно ей слышать подобные обвинения. Она словно вся внутренне съежилась, услышав этот вопрос, но все же, собрав все свое мужество, наклонилась к нему совсем близко, так что он уловил лихорадочный блеск ее синих глаз, и тихо промолвила:

– Да, возможно. Возможно. Но ведь именно ты и должен во всем этом разобраться. Ты приехал, чтобы выяснить причину здешних беспорядков. И я, разумеется, тоже очень этого хотела бы. И не меньше хотела бы изменить подобное положение вещей. Я не понимаю, что творится с моими сестрами, но это причиняет мне боль. К тому же этот странный «недуг» коснулся и меня…

– Как? Неужели и тебя тоже?!

– Да, и меня, – подтвердила она.

От этого признания у Луки голова совсем пошла кругом; он вопросительно посмотрел на брата Пьетро, но и тот был потрясен до глубины души: его перо снова застыло в воздухе, а рот сам собой раскрылся от изумления.

– Значит, этот «недуг» и тебя коснулся? – медленно повторил Лука, в ужасе думая: уж не хочет ли она предупредить его, что теряет рассудок?

– Да, всего лишь коснулся, – подчеркнула она.

– И в чем это выразилось?

Она покачала головой, словно не желая полностью удовлетворить его любопытство.

– Меня словно ранили. Глубоко, – только и сказала она.

В залитой солнцем комнате надолго воцарилось молчание. Фрейзе, заслышав, что голоса собеседников смолкли, заглянул внутрь, но Лука так сердито на него зыркнул, что тот пробормотал: «Простите» – и убрался, закрыв за собой дверь.

– Так, может, стоило бы женский монастырь поместить под опеку ваших братьев-доминиканцев? – решился спросить Пьетро. – Тогда ты, госпожа моя, могла бы чувствовать себя почти свободной от принесенных клятв, а обоими монастырями успешно правил бы один человек, мужчина. Сестры-монахини стали бы подчиняться настоятелю всего аббатства, а деловые и хозяйственные вопросы, касающиеся женского монастыря, можно было бы поручить управляющему замком. Я полагаю, тогда ты была бы вольна даже покинуть эти стены.

– Позволить мужчине править женским монастырем? – Аббатиса посмотрела на Пьетро так, словно он сказал непростительную глупость и она вот-вот расхохочется прямо ему в лицо. – Значит, только это вы и можете мне предложить? Проделав такой долгий и тяжелый путь из Рима, хоть и на прекрасных лошадях, вы трое – клирик, следователь и слуга – способны выразить только одну мысль: будет лучше, если женский монастырь откажется от своей независимости, присоединится к мужскому и согласится на то, чтобы им правили мужчины. Неужели вы готовы нарушить существующие в нашем монастыре старинные порядки и традиции и тем самым, по сути дела, уничтожить нас, созданных по образу и подобию Пресвятой Девы Марии, передав управление нами мужчинам?

– Господь даровал мужчинам право управлять всем, – заметил Лука. – Еще при сотворении мира.

Она презрительно усмехнулась, но тут же снова стала серьезной и устало промолвила:

– О да, возможно. Если ты так считаешь. Сама я не знаю, но не уверена. Меня воспитывали иначе, не внушая мне подобных мыслей. Впрочем, я знаю совершенно точно: именно так думают некоторые сестры-монахини и даже хотят этого; а уж наши братья-доминиканцы и вовсе уверены, что именно так все и должно быть. Не знаю, правда, такова ли была воля Господа. И совсем не уверена, что Он действительно так уж хочет, чтобы мужчины правили женщинами. Мой отец никогда мне подобных предположений не высказывал, а он ведь был крестоносцем, не раз посещал Святую землю и молился в том самом месте, где на свет появился Иисус Христос. Отец воспитывал во мне понимание того, что я не только дитя Господне, но и женщина светская. И он никогда не внушал мне, что Господь поставил мужчин главенствовать над женщинами. Напротив, он говорил, что Господь создал их, чтобы они жили вместе, помогали друг другу и любили друг друга. Но я не знаю… По-моему, Господь – если Он вообще когда-либо нисходит до беседы с женщиной – со мной уж точно никогда не говорит.

– Но чего же хочешь ты сама? – спросил у нее Лука. – Ты ведь остаешься здесь, хоть и сказала, что не хотела бы тут находиться, и оставляешь при себе служанку, которая утверждает, что она немая, но при этом свободно говорит на трех языках. Ты молишься Богу, считая при этом, что Он никогда тебе не отвечает. Ты заявила мне, что ранена происходящим в самое сердце, что ты страдаешь. Но каково же твое собственное заветное желание? Какой ты хотела бы видеть свою судьбу?

– Пока что у меня нет никакого заветного желания, – ответила она. – Еще слишком рано для желаний: мой отец умер всего три с половиной месяца назад. Можешь ты себе представить, каким это было горем для меня, его единственной дочери? Я любила его всем сердцем, я ведь росла без матери – она умерла, когда я была еще совсем маленькая, – и он стал для меня и отцом, и главным героем моего детства. Он был солнцем моего мира, и все в этом мире происходило по его команде. А теперь я каждое утро, проснувшись, прежде всего должна себе напомнить: его больше нет, он умер. Меня отправили в монастырь всего через несколько дней после его смерти, я его толком и оплакать-то не успела. Можешь ты себе это представить? И здесь сразу же, стоило мне прибыть сюда, начались всякие неприятности. Моего отца больше нет на свете, а вокруг меня все либо притворяются сумасшедшими, либо и впрямь теряют рассудок.