Лилея - Елена Чудинова

— Теперь уж пускай мой черед, — произнесла Параша, которую Нелли не видела. — Зелье твое, тебе и глядеть, как пробрало.

— Да уж вижу, что лучше не надо, впрочем, держи!

— А спрятать-то ты, небось, не успеешь!

— Не успею, да оно и незачем. — Катя бережно устроила голову Елены на соломе. — Отродясь они о таких делах не слыхивали, эти синие щеглы. Примут за смертный яд. Отравились насмерть, так и какой теперь с нас спрос! Осторожней лей!

Параша, верно, не стукнулась, поскольку Нелли услышала только Катину возню с чем-то тяжелым. Затем в ее видимости явился чеканный профиль подруги, рука вскинулась ко рту, подбородок дрогнул. Лицо натянулось в напряжении мышц и словно постарело, Катя упала лицом вперед. Теперь они остались все три обездвижены, беспомощней младенца перед всякой злою волей.

Ледяное оцепенение было словно жесткие путы. Не удавалось двинуть даже перстом. Только ощутив вдруг, что прелый запах соломы, каменный дух сырости, дымовой чад с улицы вдруг пропали, Елена поняла, что дыхание не вздымает ее груди. Она закричала бы, когда б могла. А сердце? Бьется ли сердце, колотится ли в груди? Нет? Либо все-таки чуть-чуть, слабо-слабо? Телесный холод мешал прислушаться, топил сознание. Глаза видели неровный каменный свод, прямой луч света, ржавое крепленье для факелов, но вещи теряли свое названье и смысл, отражаясь в мозгу словно в бездушном зеркале. Нет, так негоже! Я — Елена Роскова, рожденная Сабурова, я Нелли Сабурова, я лежу в Парижском узилище, я стерплю, чтоб выжить и спасти Романа! Я не умерла, но оживу, когда стану безопасна. Я стерплю, я сдюжу, я останусь невредима.

Сколько времени утекло? Минуты или часы канули? Луч света сместился, теперь его не было видно. Ключ заскрежетал, скрипнули дверные петли.

Шаги прошли два шага по ступеням, затем споткнулись. Вошедший присвистнул.

— Ну дела, колпак наперекосяк! Никак самоубились? Все б этим бывшим людям назло сделать! Сбегать за сержантом, что ль?

Грубые сапоги маячили перед глазами. Когда успели войти эти люди? Неужто сознание гаснет таки? Вдруг зелья оказалось слишком много? Вдруг она все же умирает?

— Ты гляди, флакон! Яд приняли, выходит! Такую-то бирюльку спрятать в одежде плевое дело… Духи и те крупней разливают.

— Не нюхай, дурень! Должно быть крепкая отрава-то! Ишь закоченели.

— Вот я и говорю, никакого у этих бывших понятия о порядке! Ну какое им, спрашивается, различие-то? Несколькими часами позже пошли б как люди на гильотину, аккуратное дело, чик и все! Так нет, надо травиться! Ну лишь бы нарушить, а, товарищ сержант?

— Ладно тебе растабарывать… Волоките в мертвецкую!

Разум вновь ослабел, голоса зазвучали тише, предметы потеряли смысл. Нелли не враз поняла, что их мельканье означает движение. Ее влекли по полу головой по длинным нескончаемым коридорам.

Господи, как же страшно! Тело ее лежало на каменной плите, и плита была еще холодней тела.

— Одна не годится, зато другие две лучше не бывает!

— Колер, конечно, недурен, особо у этой, у дамы, но… — Щуплый красноносый человечек в гороховом камзоле приблизил лицо к лицу Нелли, близоруко щурясь, затем вдруг отшатнулся, словно в изрядной испуге. Увидел по глазам, что она жива? — Э, любезные, что ж вы мне такое предлагаете? У них же головы того, на плечах!

— Ну и что с того? Не все равно?

— Очень даже не все равно! Уж не станешь ли ты мне говорить, дружок, что эти три женщины умерли от старости?

— Солдаты говорят, потравились насмерть.

— Они скажут, только уши развешивай! — Человечек вытащил табакерку и принялся с силой забивать ноздрю. — Апчхи! Хорошо от заразы! Будто я не знаю, что в камерах делается! Опять мор, по науке сказать эпидемия? Какую я хворь на себя налеплю, покуда буду с их волосьями работать, а? Мне такой матерьял не надобен!

— Да ты глянь только каков волос! Тонкий, густой, да клиентки у тебя такие парики с руками оторвут!

За спиною плюгавца возникла вдруг Диана, подхватила одною рукой высвобожденную платиновую волну, а другою безжалостно ткнула в нее огонь. Ах, нет, то не наяву, просто сделалося понятно, зачем ей так поступить.

— Да, густой… С каждой головы по парику б вышло, а то вить возни подбирать по цвету не оберешься. Только здоровье мне дороже, дружок, в мои-то годы оно любых денег дороже. Э, нет, я калач тертый, за заразу денежки выкладывать не стану. В другой раз и беспокоить меня не стоит. Мне подавай добротный матерьял. Чтоб голова была срублена со здоровой женщины. Живые-то женщины за светлые волосы много просят теперь.

— И справедливо. Какая красота в стриженой бабе? Она за эти деньги немало отдает. — Невидимый разговорщик вздохнул. — Так не станешь волоса брать?

— Даже не уговаривай!

Вновь сделалось тихо. Неподвижные глаза Нелли глядели в неподвижный каменный потолок. Потом что-то нетяжелое взметнулось над лицом и сделалось темно.

В этой темноте сознание то меркло, то разгоралось словно огонек на ветру, и когда оно прояснялось, Нелли молила Бога, чтобы оно угасло вновь. Слишком уж страшные мысли кружили во мраке. Не было времени расспросить Катьку, но все ль она предусмотрела? Пусть тела их выносят из тюрьмы, но что, если закопают живьем в землю? Пусть члены обретут вновь гибкость, удастся ли победить сырую земельную тяжесть? Как страшно будет рваться наружу без дыхания, в слепоте, среди червей!.. Господи, как страшно! Нельзя бояться, нельзя! Страх убивает разум. Я не умру, но убью.

Шумы и шорохи, стук шагов, движенье наподобие движенья лодки — все было без зрения слишком невнятно. Елена смотрела перед собою скованными глазами, тихонько точившими слезы. Верно, лицо ее закрыто мешковиной, тьма, коли приглядеться, мелко пронизана точечками света. Будто шахматная доска лилипутов — темная точка в рамке четырех светлых, светлая в рамке четырех темных. Никогда не разглядывала она так близко фактуры ткани. Э, да разум-то проясняется! Но что сие, помнилось ей, либо веки чуть дрогнули?! Да, пятнышки света и тьмы сменились полной тьмой, объявились вновь! Нет, пальцы еще недвижимы, дыхания нет… Но как же замечательно вновь закрывать и подымать веки! Нелли развеселилась вдруг: коли услышу, что хотят закапывать в землю, а шевелиться уж смогу, так притворюсь ожившим мертвецом и напугаю их до полусмерти! Знаем мы этих, матерьялистов! В Бога не верят, а в черную кошку еще как!

В кончиках перстов защипало, словно муравьи накусали. Нет, еще не шевелятся.

— Да где этот паршивый дом? — Совсем близкий голос, хриплый голос выпивохи, вдруг ворвался в темноту. — Ищем-ищем, вечереет уже!

— Э, Пуле, давай торопиться! — Второй голос был скрипучим и высоким. -

Тут такой квартал, что лучше не плутать ввечеру!

— Ладно каркать, вон, вывеска башмачника, медный сапог, а рядышком колодец с воротом. Приехали, стало быть! Эгей, есть кто живой?!

— Мертвых везешь, а спрашиваешь живых, дурачина? — отозвался на удары кулаками по доскам двери голос женщины.

— Пошути мне… Ты, что ли, тетка Керамбрен?

— Стало быть я.

— Стало быть с тебя должок. Коли хочешь, конечно, своих похоронить.

— Да тех ли ты мне привез, ну как перепутал?

Мешковина слетела вдруг с лица, открыв небо, похожее на реку, струящуюся в крышах-берегах узкой улочки.

— Да кто ж из них, тетка, тебе сродни? — подозрительно проговорил хриплый голос, так и оставшийся голосом, поскольку человек стоял вне поля неподвижного зрения Елены. — Все три разные, ну уж больно разные!

— Окоротись, парень! — В голосе женщины прозвучало презрение. — На два стула сел! Сам жулишь, не тебе ловить! Ладно, их я и ждала, а до прочего тебе дела нет. Вот деньги твои, как было договорено, не ассигнаты, а хорошие деньги. Сгружайте да несите в дом!

Кто-то ухватился за ноги, меж тем, как востролицый человечишко в синей блузе и красном колпаке, склонившись над Еленой, поднял ее за плечи.

— Ой, Пуле, куманек! — испуганно воскликнул он. — Покойница-то вроде как теплая! Не жива ль, чего доброго, это, слышь, вовсе иное дело, чем на мертвецах грош сшибить! На такое я не соглашался!

— Дурень ты, кум! Живое бы тело прогнулось теперь, а это деревяшка деревяшкою!

— Тож странно, куманек, ты не помнишь часом, когда они померли-то?

— Одни сутки почти миновали, а чего?

— Да ладно бы телу быть оцепенелым через сутки? А, Пуле?

— Тьфу, наскучил! — Над головой плыл теперь низкий потолок, белый в темным поперечных балках. — Доктор я тебе, что ль, знать, когда какому покойнику цепенеть надобно? Одно я знаю, живые, небось, не цепенеют, а на прочее наплевать!

— И то твоя правда!

Потолок остановился и сделался выше. Между тем щипало уже не только персты, но уши, шею, икры ног.

— Давайте, несите другую, как бы, не ровен час, не приметил кто!

— Ни тебе, ни нам такого не надо.