Соломон Крид. Искупление - Саймон Тойн

Но огонь не прыгнул вперед. Он отступил, вздыбился, словно лошадь перед змеей.

Ветер переменился. Порыв его прилетел не из пустыни, а из-за спины. С гор.

– Вы слышите?! – крикнули позади.

Соломон обернулся и увидел медика, отвернувшегося от пожара, глядящего на город.

– Вы слышите?

Остальные бросили работу, посмотрели назад, втягивая ноздрями воздух, вдыхая прилетевший с ветром битумный запах креозотовых кустов. Живущие в пустыне научались распознавать его раньше, чем читать.

– Глядите! – закричали из толпы, указывая на вершины гор.

Над хребтом показался край серого, быстро набегающего облака.

– Дождь! Сюда идет дождь! Слава Господу, собирается дождь!

Соломон повернулся к огню и посмотрел на огромную арку дыма, похожую на сводчатую крышу исполинского собора. Огненное кольцо выплеснулось щупальцем, хлестнуло воздух над головой.

– Изыди! – сказал Соломон.

И упали первые капли дождя.

Огонь шипел, и шипел ливень, обваливаясь стеной, вымывая из воздуха жар и пепел. Сзади доносились радостные крики, молитвы, счастливые всхлипы.

Пламя съеживалось, исходило паром; капли, будто слезы, бежали по щекам Соломона, пропитывая одежду, охлаждая кожу. Его окружило множество людей. Некоторые еще сжимали ненужные уже инструменты. Соломона хлопало по плечам множество рук, поцеловала какая-то женщина. Все говорили наперебой, смеялись и глядели на Соломона, будто лично он вызвал дождь и спас город. Один предложил ему туфли, другой спросил, не нужно ли ему жилье, пока он в городе. Но Соломон хотел лишь одного. Он повернулся к мэру и сказал:

– Я хотел бы повидать Холли Коронадо.

V

Непродуманная жизнь ничего не стоит.

Выдержка из книги

ИСКУПЛЕНИЕ И БОГАТСТВО

СОЗДАНИЕ ГОРОДА

Мемуары преподобного Джека «Кинга» Кэссиди

Следующим на иссохшем речном дне я обнаружил деревянный сундук. Его поверхность потемнела от воска и прикосновений. Угол был расколот – сундук упал на твердую почву. Как и клетка, он лежал меж следов от колес. Белые хлопковые простыни и одежда высыпались в грязь: нижние юбки, фартуки, брюки на маленького мальчика, пара мужских штанов – лучшая воскресная одежда маленькой семьи лежала, разбросанная на пыльной земле. Там же сверточек материи с подвязанными уголками – ногами и руками детской куклы. Я подхватил ее, представляя горе потерявшего ее ребенка. Сундук показался мне чрезмерно тяжелым, и я оставил его вместе с высыпавшимся содержимым. Проезжая мимо, я заметил блеснувшую на солнце медную бляху на крышке и прочел выгравированное на ней имя: Элдридж.

Очевидно, сундук упал не беззвучно, но с достаточной силой, чтобы расколоть прочное дерево, да только и этот шум не заставил возницу остановиться. Колея по-прежнему блуждала по руслу реки, неустанно и безостановочно следуя своим причудливым курсом. Меня глубоко встревожило, что заботливо оберегаемый сундук с ценным содержимым был так запросто брошен на дороге. Я заставил мула шагать быстрее, вопреки прежнему своему решению двигаться медленно, сохраняя силы и воду. Мне не терпелось встретиться с людьми, но я опасался того, что путников постигло несчастье, болезнь либо безумие, раз они блуждают столь бесцельно и постоянно теряют вещи.

В моих скитаниях я уже видел подобное. То, что казалось нужным и жизненно важным в начале пути, за его дни и недели неуклонно теряло в значимости, становясь в конце концов не более чем ненужным бременем. Однажды я видел установленное среди прерии пианино и стул перед ним. Стул был слегка наклонен, будто пианист окончил играть и попросту растворился в воздухе. Я подумал, что подобранная мною клетка, возможно, была не потеряна, а выброшена вместе с сундуком белья, чтобы облегчить перегруженный фургон. Тем не менее я не оставил клетку и тряпичную куклу и помолился про себя о том, чтобы, прибыв к источнику, путешественники освежились и пришли в себя и потом еще более обрадовались случайному спутнику. Я тешил себя этой надеждой и ехал вперед. А потом увидел третье, выпавшее из фургона, и понял, что никакая вода, отдых или возврат утерянного не вернет несчастной семье прежней радости.

Ей было, наверное, года три. Ее крошечное тельце свилось в клубок – так дети сжимаются, когда спят. Она была в одежде слишком большой для нее даже тогда, когда еще не иссушили ее голод и жажда. Она лежала на боку. Каштановые волосы выбились из-под испятнанного солью бумазейного чепца и разметались по земле, словно лужица темной меди. Глаза закрыты, словно девочка всего лишь спала. Но мухи-стервятники лепились темной линией у ее ресниц, поедая соль высохших слез, показывая, что от этого сна уже не пробудиться никогда.

Она была мертва уже довольно-таки давно. Подъехав, я ощутил запах разложения. Девочка так неестественно лежала на неровной земле, что я понял: настало трупное окоченение, странное затвердевание плоти, охватывающее труп спустя несколько часов после смерти. Я представил дитя, возможно самое младшее в семье, лежащим на полу фургона рядом с умирающими старшими. Оттого, наверное, и необычно глубокие следы колес. Во время дневной жары люди обычно идут рядом с фургоном, чтобы не перегружать лошадь, – только не умирая от истощения.

Возможно, когда началось трупное окоченение, рывки и повороты фургона вытряхнули из него тельце. А может, девочку выпихнули, чтобы избавиться от смрада и облегчить повозку, хотя несчастное дитя едва ли весило больше мешочка с кофе. Скорее всего, первое, хотя я и знаю, что делают с людьми близость смерти и желание выжить. Вскоре я и сам подступил к самому краю этой жуткой пропасти.

Я ударил мула пятками, прошептав обещание мертвому ребенку. Я поклялся вернуться, как только смогу, должным образом отправить ее душу к Богу и похоронить так глубоко, чтобы стервятники не смогли ее выкопать и пожрать. И хотя мне было больно и стыдно оставлять ее на земле, я знал, что мой христианский долг – быть с живыми. Если, конечно, кто-то из путешественников еще жив. Вряд ли они намного обогнали меня.

Взмыленный храпящий мул шел с трудом, но для него не осталось воды, и совсем мало ее осталось для меня самого. Я упорно продвигался вперед, зная, что впереди, где начинался склон, ведущий к двойному пику, я найду источник. Там мой мул сможет отдохнуть и напиться. Как и я сам.

Сначала я увидел деревья – небольшую рощу мескита. Их темные кроны возвышались над выцветшими берегами мертвой реки. Воодушевившись близостью тени, я пришпорил мула и тогда заметил фургон. Он стоял на самом краю тени, его пыльная парусина выделялась на фоне деревьев. Мне это показалось добрым знаком. Наверное, лошадь остановилась, почуяв воду.

Вступив под сень деревьев, я немедленно ощутил облегчение. Температура там была намного ниже, чем в раскаленном тигле русла. Мои обожженные солнцем глаза не сразу приспособились к сумраку. Я заморгал и обрел способность нормально видеть, лишь когда мой мул приблизился к фургону.

Лошадь не остановилась у источника. Она лежала на боку. Ее взмыленная шкура была туго натянута на остро выпирающие ребра. Лошадь выглядела мертвой уже несколько дней, но я знал, что этого не может быть. Я ощутил смрад смерти и увидел тучи мух, вьющихся над лошадью и фургоном. Добравшись до него, я отодвинул полог и заглянул внутрь.

Повсюду были мухи. Они густо заполняли воздух, ползали по всякой поверхности. Неужели успели так быстро размножиться на трупах?

Внутри между мешками с сухой провизией лежало трое: мать и двое детей, уткнувшихся друг в друга, словно в глубоком сне. Женщина – слева, подложив одну руку под голову, другой обняв мальчишку лет двенадцати. Тот обнимал девочку лет пяти-шести, и вот от ее вида у меня чуть не разорвалось сердце. Трупное окоченение сохранило изгиб ее руки над небольшим пустым местом на досках пола. Должно быть, там лежало найденное мной крохотное дитя, до того как движение фургона унесло ее прочь от семьи. Было в этом нечто несказанно прекрасное и горькое. Я вознес молитву за них всех молча, не отваживаясь открыть рот из-за мух и опасаясь, что, единожды вдохнув тот смрад, не избавлюсь от него более никогда.

Я сказал «аминь», затем обогнул фургон, ожидая увидеть последнего из семьи, ее главу, упавшего рядом с лошадью, которую и привел сюда. Но я не нашел его.

Вместо того я нашел кровь.

27

Холли Коронадо казалось, что она парит и глядит сверху на себя, едва бредущую, в разодранном платье, с намозоленными, кровоточащими руками и ногами. Она выполнила данное Джиму обещание – похоронила его. И теперь хотела лишь одного: оказаться дома и свернуться калачиком в их с Джимом постели, упасть в оцепенелый сон, окруженная запахом мужа, еще не успевшим исчезнуть с простыней. И никогда больше не увидеть ни света дня, ни его боли.

Из-за дождя шла с трудом. Одежда намокла, отяжелела, и ничего не было видно впереди. В последнее время Холли много думала о том, как повстречалась с Джимми, глядела на историю своего замужества с высоты его блеклого финала, мучила себя мыслями о том, что, возможно, если бы они оба поступали по-другому, то Джим мог бы жить. Но по правде говоря, для Джима все дороги вели сюда. Этот город имел странную власть над ним – и до встречи с Холли, и после. А теперь город уже никогда не отпустит Джима.