Ищейка - Вирджиния Бокер

Как ни странно, но Блэквелл это знание поощрял. В подготовку ищеек входило кое-какое образование. Конечно, в основном оно касалось умения хитрить, обучения драться различным оружием и тонкого искусства применения ядов, но была в нем и более мирная составляющая. Блэквелл – высокородный и получил хорошее образование. У него были лучшие в королевстве учителя, и он привлек их для обучения нас искусству, литературе, арифметике, языкам, географии – и да, даже астрономии.

Когда я только-только стала ищейкой, это меня удивило. Я подумала, что его желание нас образовывать означает, что он нами интересуется. Что мы ему дороги. Но в конце концов разобралась, что дело не в этом. Он мог одевать нас, кормить, давать жилье и образование, но мы не были его детьми. Мы были его солдатами: не одноразовыми, но заменяемыми. Он хотел, чтобы мы хорошо соображали, потому что нужны были ему живыми. Но если кто-то из нас погибал в процессе обучения, Блэквелл даже не упоминал о нем. Просто за обеденным столом освобождалось место, и имя этого человека больше не произносилось. Калеб, однако, говорил, что ему это безразлично: он обеими руками ухватился за шанс учиться. Если бы не Блэквелл, образование бы нам не светило. Калеб изучал все, что только мог, и настаивал, чтобы я тоже грызла науки изо всех сил. Я сперва фыркала, но теперь радуюсь. По образованности я не уступлю ни одному мужчине королевства и не могу этим не гордиться.

Джон продолжает идти рядом со мной, и я соображаю, что уже давно молчу.

– Извини, – говорю я наконец. – За то, что не разговариваю. Наверное, волнуюсь.

– Ничего страшного, – отвечает он. – Но волноваться тебе не о чем. Веда очень милая.

Милая? Шутит он, что ли? Пытается меня подбодрить? Я в своей жизни повидала достаточно ясновидиц, и все это были сварливые, злобные, едкие старые карги.

Я хочу что-нибудь ответить, но меня опережает Николас:

– Мы пришли.

Перед нами опушка, деревья расступаются, открывая выход в поле. Вдали деревенька.

– Где-то там? – спрашиваю я шепотом, показывая на нее.

– Чуть поближе.

Джон направляет мою руку на старый каменный колодец в двадцати футах от меня. Он с одного боку высотой в три фута, но с противоположного разрушен – разбитая кучка камней.

– Нам туда?

У меня в груди все сжимается при мысли о том, что придется заползти в эту тесную темноту.

– Не совсем.

Николас подходит ко мне, запускает руку под плащ и извлекает какой-то предмет, завернутый в тряпицу. Разворачивает слой за слоем, и я вижу, что там внутри. Камень, судя по виду – один из кладки этого колодца. Николас накрывает его рукой:

– Открой!

И тут же разрушенный колодец исчезает, сменяясь невысоким домиком. Он построен из того же камня, что и колодец, что и камешек, лежащий в ладони Николаса. Маленький, обветшалый, но за ним садик, курятник с курами и загон с поросенком. Так тихо, что слышно его похрюкивание, когда он роется в земле.

– Обалдеть можно, – тихо говорит Джордж. – Вот никогда не устаю смотреть, как он это делает.

Чары сокрытия – очень трудная магия. Требуется наложить мощные заклинания не на один предмет, а на два: скрываемый объект и тот, что привязывает сокрытое к сменившей его иллюзии. Мало кто из колдунов способен на такие чары. И если Николас проклят – тем более если он умирает, – и все равно может такое сотворить…

Мне вдруг хочется, чтобы все то оружие снова оказалось при мне.

– Я дам ей знать, что мы пришли, – говорит Николас. – Стойте здесь, пока я вас не позову.

Он идет к узкой деревянной двери и тихо-тихо стучит, скорее даже скребется. Почти сразу дверь открывается, и он скрывается внутри. Идут минуты. Я начинаю нервничать, но тут Николас выходит обратно и подзывает нас согнутым пальцем.

Глава четырнадцатая

В доме мало света. Крошечная, скудно меблированная гостиная. В одном углу стол, пара табуреток, скамья, на столе несколько зажженных свечей. В другом углу – очаг. С дровами, но без огня. Я охватываю себя руками.

– Обряд требует, чтобы в доме было как можно холоднее, – показывает Николас на темный очаг. – Позже мы снова зажжем его. Пойдем, познакомишься с Ведой. А вы пока здесь подождите.

Он ведет меня к другой – единственной двери. Она чуть приоткрыта, за ней еще одна тускло освещенная комната. Файфер запрыгивает на стол, Джордж устраивается на скамье и вытаскивает колоду карт. Я смотрю на Джона, который так и остался рядом со мной.

Он кивает и ободряюще улыбается.

Мы с Николасом входим в комнату, и перед нами возникает женщина.

– Эвис, это Элизабет. Элизабет, это Эвис. Мать Веды.

Мать? Я смотрю на нее пристальнее. Темно-русые волосы завязаны в узел, ни следа седины. Она мне вежливо улыбается – ни единой морщинки возле глаз. Лет двадцать пять, да и то едва ли.

– А это Веда, – говорит Николас. Я оглядываюсь вокруг, но ее не вижу. – Вниз посмотри, – говорит он, и я смотрю вниз.

Передо мною маленькая-маленькая девочка. Лет пяти. У меня глаза на лоб лезут от удивления.

Присаживаюсь на корточки, чтобы ее лучше рассмотреть. Длинные русые волосы, большие карие глаза. Она улыбается мне, демонстрируя отсутствие двух нижних зубов.

– Привет! – говорит она голосом нежным, как флейта. – А я тебя знаю. Я тебя у себя в голове видела! И рада, что тебя наконец нашли. Они все искали старую уродливую леди, а ты вовсе не урод!

– Э-гм… спасибо, – говорю я, и Николас смеется.

– Веда, теперь, когда Элизабет здесь, нам нужно узнать, что она должна сделать. – Очень аккуратный выбор слов. Никакого намека на то, что я должна для него что-то найти. – Ты можешь нам сказать?

Веда кивает.

В комнате стоит широкая кровать, отодвинутая в угол, рядом с ней столик, накрытый чистой белой скатертью. На ней – гадальное зеркало, обставленное шестеркой мигающих свечей. Причудливо изукрашенная серебряная оправа потускнела и почернела, но стекло чистое: глубокое, черное, бесконечное.

Николас извлекает из складок плаща пять круглых плоских предметов, ставит по одному на каждый угол стола, а последний – перед зеркалом. На каждом камешке вырезан свой символ, судя по их виду – руны. Затем он ставит на стол песочные часы.

– Ты готова? – спрашивает он Веду.

– Да, – говорит она, вскакивая в кресло.

– Элизабет! – поворачивается ко мне Николас. – Отойди, пожалуйста. Нельзя, чтобы на зеркало Веды ложились какие-либо тени.

Я отхожу к дальней стене спальни, к окну. Николас ставит рядом с Ведой стул, и Эвис протягивает ему свиток пергамента и перо.

– Тишина должна быть абсолютной, – говорит мне Николас. – Что бы ты ни услышала, храни молчание. Это понятно?

– Да, – отвечаю я с некоторым стеснением в груди.

Николас прокашливается и начинает проговаривать что-то вроде стихотворения. Повторяет его снова и снова, тихо и монотонно, и я, хотя в комнате холодно, чувствую медленно растущее тепло и странное умиротворение. На Веду стихотворение производит тот же эффект. Головка наклоняется вперед, едва не падая на стол. Так она сидит с минуту, и я начинаю думать, не заснула ли она. Но тут девочка вскидывает голову, глаза ее широко открыты и смотрят в зеркало.

– Скажи свое имя, – просит ее Николас.

– Веда, – отвечает она глубоким голосом.

– Сколько тебе лет?

– Пять.

– Что ты мне сказала в прошлый раз, когда я был здесь?

Гляди за предел, на того ты, кто был ослеплен.Найдет лишь она то, что ты был искать обречен,Предательства жертва, к скитаниям присуждена,Элизабет Грей, что должна была быть сожжена.[1]

Я не выдерживаю и тихо ахаю. Но Николас поворачивается ко мне, приложив палец к губам, потом переворачивает песочные часы. Я смотрю, как перетекает вниз тонкая струйка песка.

– Что она должна найти?

Молчание.

– Ты можешь нам сказать, где это?

Молчание.

– Сколько времени у нас есть? – настаивает Николас.

Перо повисло над бумагой, но он еще ничего не записал. Песок высыпался на четверть. Я готова уже счесть всю сцену шуткой, как вдруг девочка говорит:

На камне смертельные руны – прощальный свой вздохОтдашь им, и зимнею ночью, последней из трех,В зеленое спустишься ты – стража смерти найти.К тринадцатой он лишь способен тебя привести.

Я не вижу во всем этом ни капли смысла, но Николас, сгорбившись над столом, кивает и яростно пишет. В комнате тихо, лишь слышно, как скребет перо по пергаменту.

Тот станет опорой, чьи верны и ухо и глаз,Поскольку реальность умеет обманывать нас.Кто предан тремя, кто обязан еще четверым,Кто двух потерял, тем последний усердно храним.

Николас при этих словах слегка сдвигает брови, но продолжает записывать. Веда говорит: