Сердце не камень - Франсуа Каванна

Какое-то мгновенье я колеблюсь. Однако, черт побери, если не до­вериться ей, то кому же тогда? Я беру ее руку, чтобы было легче говорить, — главное, взять ее руку! — и начинаю:

— Элоди…

— Да?

— Элоди, Суччивор просто разбойник.

Она вырывает у меня руку.

— Что?!

— Разбойник. Жулик. Вор. Обманщик. Рабовладелец.

— Вы не думаете, что немного увлеклись?

— Вовсе нет! Рабовладелец. Эксплуататор чужого таланта и труда. Его "сотрудничество" ограничивается весьма приблизительной общей схемой, очень смутной "идеей", едва намеченной, а "сотруднику" остается вся работа, "блистательные находки", ошеломительно неожиданные развязки, трогательные пассажи, поэзия, страсть, диалоги — короче, все, все, абсолютно все! О, у него есть вкус. Чутье на увлекательное, на эффектное. Чувство языка… Но самое большое чутье у него на рецепты успеха. Он просматривает все, корректирует все, но у него самого не рождается ничего. Ничего! А в день надо родить двадцать стандартных страниц, это норма… К тому же я не один, другие рабы пишут другие главы, он склеивает все это вместе, объединяет в кажущемся единстве, наносит последние штрихи…

Она поднимает очки вверх, глаза ее выражают бешенство и возму­щение. Я быстро выпаливаю:

— Я уверен, что вы были не в курсе.

— Конечно нет! Как вы могли подумать! Вы меня огорчаете. Он го­ворил мне, что ему необходим очень одаренный молодой человек, чтобы помочь довести его тексты до совершенства, сделать некоторые улучшения… Он говорил, что он так занят и такой путаник… Одновремен­но он обязуется обучить того писательскому делу. И так как он предлагал приличную оплату…

— Но только не подумайте, что я сожалею, что я жалуюсь! Вы заставили меня признаться, я признаюсь. Суччивор требует многого, я могу с этим справиться. Он платит мало, но у меня мало потребностей. А потом, я учусь. Это не входит в его планы, но я учусь. За два дня я узнал столько нового, вы и представить себе не можете!

Она молчит. Задумчиво смотрит на меня. В ее глазах гнев уступил место чему-то более мирному. Теперь они скорее печальные, чем возму­щенные. Я делаю из этого вывод, что она меньше думает о подлом Суччиворе и больше обо мне, несчастном.

Я посылаю ей улыбку, полную мужества, решительности и верывбудущее, в которую я стараюсь вложить, на оставшееся место, солидную порцию безумного обожания. Это не так легко, но результат стоит того. Я вижу, как в ее взгляде досада сменяется едва заметным чувством вины, затем все это быстро превращается в жалость, затем жалость растворяется в растроганности, которая, по причине того что мы принадлежим к двум совершенно противоположным, хотя и дополняющим друг друга полам, в конце концов обогащается чувственной ноткой, еще больше разжигающей эмоциональный заряд этого мгновения. Заблестела слеза. Теперь дело за мной.

Я кладу руку на ее руку. На этот раз она не уклоняется. Из-за нее я попал в дерьмо, и я же ее утешаю… Превосходная тактика.

— Элоди, вы хотели мне помочь. Это главное. И этого я не забуду. Никогда. Никто еще не побуждал меня писать. Вы сделали больше, намного больше, чем просто помогли мне. Вы открыли мне мой путь, вы сумели вызвать во мне желание проявить свои скрытые возможности, о которых я сам не знал и которые вы обнаружили с первого же взгляда. Вы фея, Элоди! Вы моя добрая фея!

Неплохо сказано, думается мне! Я остановился как раз вовремя, чтобы не воскликнуть в порыве: "Само небо послало вас мне!" Страсть невольно выражается языком романов прошлого столетия… Да, я становлюсь циничным, но мне не удается обмануть самого себя. Я абсолютно искренен. Я так хотел бы, чтобы она это знала!

Уже две недели… Никогда бы не подумал, что смогу продержаться так долго. И потом, я стал более организованным. Я открыл, что люблю работать. Только бы моя работа "где-то, в чем-то", как говорят ученики Элоди, интересовала меня — я вижу некоторых из них, всегда одних и тех же, когда они приходят в кафе спросить у нее совета… или подлизаться. Я раскладываю вокруг себя кучи того, что Суччивор называет своими "записями", которые в действительности являются предложениями, сделанными мной, потом перепредложенными им якобы в порыве внезапного вдохновения, молнией озарившего его неисчерпаемый гений. Мне даже пришлось придвинуть соседний столик.

Я люблю писать, ловить точное выражение, играть с синтаксисом до пределов возможного и даже за его пределами, совмещать тривиальность и изыск, заставлять персонажей говорить, играть роль бога, решающего их судьбу… И потом, отдаться ритму. Писать — это музыка. Писать — это волшебная игра. Я забываю, что выгоду и славу получит другой, в душе мне на это глубоко наплевать. Я отрезан от действительности, погружен в воображаемый мир. Но все же я ни на секунду не за­бываю, что скоро она будет сидеть здесь, напротив меня, и когда она наконец приходит, это столько счастья, что я ничего больше и не желал бы… Да, но только мое счастье включает надежду на еще большее счастье — заключить Элоди в объятья, Элоди покорную, Элоди, охваченную желанием…

Я прихожу домой лишь спать. Женевьева, как было договорено, занимает со своими котами маленькую комнату. По некоторым признакам я догадываюсь, что она потихоньку разрешает им пользоваться в мое отсутствие другой комнатой — моей, но у меня нет претензий, когда я прихожу, все чисто, во всяком случае, намного чище, чем было после того, как… Ох, Агата!

Я подготовился к мощной кошачьей вони, вони кошачьей мочи, кошачьего дерьма, но нет. Ничего. Пахнет скорее приятно. Я предполагаю, что она проветривает, чтобы избавиться от пыли, в то время как я не открывал окон с тех времен, как… Да, уф.

За исключением священных часов кормления кошек и обработки их бачков с песком, Женевьева живет вне времени. Когда она вкалывает, как она выражается, она может оставаться прикованной к бумаге под­ряд три дня и три ночи, зато потом она отсыпается сутки, вставая на пронзительный звон будильника с опухшими глазами, взъерошенной шевелюрой только для того, чтобы заняться своими маленькими обжорами, и затем снова нырнуть в сон.

Когда я возвращаюсь вечером, я всегда нахожу в микроволновке что-нибудь, поджидающее меня: большой кусок пиццы, чашку с рисом по-кантонски с кусочком мяса, сосиску с лапшой, яблоко, два йогурта… Сюрприз. Если я вижу свет под дверью, я кричу ей: "Спасибо, Женевьева!" Она бурчит "гррр". Если она спит, я пробираюсь в темноте между кошками, говорю "шют" Саша, который готовится загавкать, отодвигаю двух или трех котов, свернувшихся почти на ее щеках, и чмокаю ее звонким семейным поцелуем. Она бурчит "гррр" и вытирает щеку. Надо будет на днях купить ей цветов.

Не знаю, какой знаменитый мыслитель сказал, что человек — это подлец. Как же он был прав, этот тип!

Судите сами. Я безумно влюблен в Элоди. Я мечтаю о ней, я плачу, я дрожу, я внезапно просыпаюсь по ночам как от толчка, я мысленно ее раздеваю, воссоздаю ее голос, представляю ее прикосновение, запах, дело доходит до наваждения. Ничто не помешает мне послать все к чертям, если понадобится, только бы обладать ею. У меня хватит терпения, я способен на любую хитрость, на любое насилие. Я погублю чужие жизни, я буду сеять позор и отчаяние… Я получу ее!

И при всем том присутствие Женевьевы по другую сторону двери вызывает во мне не менее дикие порывы, наполняет мою голову не менее живыми картинами. Которые не прогоняют первых, напротив, все это братски сосуществует и взаимно усиливается. Воспоминание о тяжелом и полном теле Женевьевы, о ее руках фермерши, о ее белом обширном животе, о ее мясистом лоне, жадном, открытом, сочном… О бесконечной доброте, исходящей от всего этого… Знать, что она здесь, так близко, стоит только лечь рядом с ней и взять за руку… Она отрица­тельно качнет головой, а потом растает и раскроет объятия, и я брошусь на ее груди богини-матери, и мы перемажемся нашими соками, и нам будет очень сладко.

И после всего этого, скажете, я не подлец?

Не говоря уж об улице, не говоря о метро… Нет, не маленькие высокомерные неряхи в джинсах, врезающихся в попу,с глазами гиены, уставленными в пустоту над жующей жвачку челюстью… Но еще молодые мамаши, не утерявшие живости, такие волнующие, с морщинками от улыбки в угол­ках рта, с грудью, уже нуждающейся в поддержке, нос еще бодрыми ягодицами и резвыми ногами, потому что все это движется, да, мадам, все это шагает, спешит, бежит. И все это ради какого-нибудь красномордого типа, который трахает их на радостях, когда выигрывает на бегах, о да, моя бедная дамочка, каким можно быть глупым в молодости, я сам это знаю!

И все остальные, все остальные…

Весь мир — лавочка кондитера, а я, и ты, и они, все мы — жалкие бедняки, прилепившиеся к витрине с другой стороны стекла и исходя­щие слюной при виде пирожных, которые нам не достанутся. Пять миллиардов человек на этой подлой планете, из них два с половиной миллиарда женщин…