Брат Томас - Кунц Дин Рей

Возможно, чтобы подразнить меня, кости опять перестроились.

Да, я вижу призраки мертвых, умерших трагически и по-дурацки, которых распирает ярость и которых удерживает в этом мире любовь. Все они отличаются друг от друга и тем не менее одинаковы, одинаковы в том, что не могут принять правду об их месте в вертикальном порядке вещей, не могут переместиться из нашего мира то ли навстречу славе, то ли в бездонную пропасть.

И я вижу бодэчей, кем бы они ни были. Относительно них у меня есть много версий, но ни единого факта, подтверждающего хотя бы одну.

Призраками и бодэчами список ограничивается. Я не вижу фей и эльфов, гремлинов и гоблинов, не вижу дриад и нимф, вампиров и верфольфов. Давным-давно в канун Рождества я перестал искать взглядом Санта-Клауса. Когда мне было пять лет, мать сказала мне, что Санта — гнусный извращенец, который ножницами отрезает мальчикам пиписки, и если я не перестану говорить о нем, он обязательно внесет меня в свой список и придет, чтобы отрезать ее.

После этого разговора блеск Рождества померк в моих глазах, но, по крайней мере, пиписка по-прежнему со мной.

И хотя мой опыт общения со сверхъестественными существами ограничивается призраками мертвых и бодэчами, существо, которое прижималось к окну с другой стороны, было скорее сверхъестественным, чем реальным. Я понятия не имел, что это такое, но точно знал, что слова дьявол или демон подходят к этой твари куда больше, чем ангел.

Кем бы ни было это существо из костей или из эктоплазмы, оно имело отношение к той угрозе насилия, что нависла над монахинями и опекаемыми ими детьми. Для того чтобы это понять, не требовалось быть Шерлоком Холмсом.

Вероятно, всякий раз, когда кости перемещались, они терлись по ледяной корочке и соскабливали часть ее со стекла, потому что мозаика проглядывала все яснее, края костей стали более четкими, я мог даже разглядеть какие-то элементы суставов.

Чтобы лучше понять, с кем имею дело, я вновь наклонился к окну, изучая эти неземные кости.

Ранее сверхъестественное не причиняло мне вреда. Все мои раны и потери — дело рук человеческих существ, некоторые из них носили шапки-пирожки, другие — нет.

Ни один из элементов костяной мозаики не вибрировал, и у меня сложилось ощущение, что все они напряглись.

Хотя дыхание паром вырывалось изо рта, стекло не туманилось, возможно, потому, что вдыхал я и, соответственно, выдыхал по чуть-чуть. От волнения горло сжалось, не позволяя набрать полную грудь воздуха.

Но меня встревожил тот факт, что в выдыхаемом мною воздухе совсем нет тепла, он такой холодный, что стекло при контакте с ним совершенно не запотевает, будто я вдыхал с воздухом темноту, но выдыхал его уже без темноты. Эта мысль даже мне показалась странной.

Я снял перчатки, затолкал их в карманы куртки, приложил руку к холодному стеклу.

Вновь кости застучали по нему, сместились, застыли в новой конфигурации.

С наружной поверхности стекла действительно посыпались ледяные стружки.

Новый рисунок, должно быть, являл собой первородный образ зла, на который отреагировал какой-то уровень моего подсознания, потому что ничего прекрасного я больше не видел, зато по спине пробежал холодок.

Мое любопытство переросло в куда менее уместную зачарованность, а потом во что-то еще более худшее. Я уж подумал, может, меня заколдовали, опутали чарами, но решил, что дело тут в другом, если я могу рассматривать такой вариант, но что-то со мной, несомненно, происходило, поскольку я уже раздумывал над тем, что мне нужно вернуться к двери, открыть ее и выйти на ступени, чтобы получше рассмотреть незнакомца, без мешающего это сделать стекла с ледяной корочкой.

Затрещал деревянный крест, разделявший окно на четыре панели. Я увидел нитеобразные трещинки, которые появились на белой краске. Они тянулись и вдоль поперечной перекладины, и по вертикальной стойке.

Под ладонью, которую я все еще прижимал к окну, треснуло стекло. Этот треск встревожил меня, разорвал чары. Я отдернул руку, отступил на три шага от окна.

Треснувшее стекло не посыпалось осколками.

Осталось на месте, зажатое оконной рамой и боковинами центрального креста.

Тварь из костей или эктоплазмы вновь шевельнулась, изменила рисунок, словно искала новое расположение своих элементов, которое смогло бы увеличить давление на неподатливое стекло.

И хотя друг друга сменяли зловещие рисунки, движения эти выглядели элегантными, экономными, словно передо мной была некая эффективная машина.

Слово «машина» отдалось в голове, завибрировало, показалось важным, что-то приоткрывающим, хотя я знал: передо мной никакая не машина. Если этот мир не мог произвести ту биологическую структуру, которую я сейчас лицезрел (а он не мог), тогда и люди не владели знаниями, позволяющими построить машину с такой феноменальной подвижностью.

Рожденная бураном тварь опять переменилась. Новое калейдоскопическое костяное чудо наглядно доказывало, что рисунки, в которые складываются кости, всегда разные, как не может быть двух одинаковых снежинок.

Я уже ожидал, что вылетит не одна панель, а все, вместе с центральным крестом и рамой, вместе со штукатуркой и замазкой, которые их удерживали, а следом за мусором в школу полезет эта тварь.

И очень жалел, что при мне нет сотни галлонов расплавленного дегтя, злобного косоглазого хорька или хотя бы тостера.

Но внезапно тварь отлипла от окна, более не выглядела калейдоскопом из костей. Я думал, она чуть подалась назад, чтобы с разбега вышибить окно, но атака не началась. Дитя бурана превратилось в расплывчатое пятно, едва различимое сквозь корочку льда на стекле.

А мгновением позже пятно это полностью растворилось в буране. Никто и ничто не затеняло окно, сквозь все панели я видел только безжизненный серый фон, как на экране телевизора, не подключенного к антенне.

И на стекле осталась трещина.

Полагаю, к этому моменту я уже знал, каково зайцу ощущать биение собственного сердца, которое словно существует само по себе и стучит о ребра, когда перед ним возникает койот и скалит зубы с несмываемыми пятнами, оставленными кровью съеденных за многие годы жертв.

Никаких пронзительных звуков снаружи не доносилось. Только буйствовал бьющийся о стены, окна, дверь ветер.

Даже у того, кто привык к встречам со сверхъестественным, реакция на такое невероятное событие двоякая: удивление и сомнение. С одной стороны, перспектива повторения вызывает страх, с другой — хочется вновь увидеть и понять, что же это такое.

Меня так и тянуло отпереть и открыть дверь. Желание это я подавил, не сдвинулся с места, не поднял руку, стоял, обхватив себя руками, будто боялся, что развалюсь, и глубоко дышал, пока не прибыла сестра Клер-Мари и не сказала, что я должен снять лыжные ботинки.

Глава 16

Глядя в окно, пытаясь понять, что же такое я все-таки видел, молчаливо хваля себя за то, что сохранил чистыми трусы, я и не заметил, как в приемную вошла сестра Клер-Мари. Она обогнула меня, стоящего столбом, прошла между мной и окном, белая и молчаливая, словно вращающаяся по орбите луна.

В рясе, с розовым лицом, носом-пуговкой, очень уж большими передними зубами, ей не хватало только пары длинных пушистых ушей, чтобы назваться кроликом и пойти на костюмированную вечеринку.

— Дитя, ты выглядишь так, словно только что увидел призрака.

— Да, сестра.

— Тебе нехорошо?

— Да, сестра.

Дернув носом, словно уловив запах, вызвавший ее неудовольствие, она спросила: «Дитя?»

Я не знаю, почему она называет меня дитя. Никогда не слышал, чтобы она обращалась так к кому-либо еще, даже к детям, которые учатся в монастырской школе.

Поскольку сестра Клер-Мари — мягкая, отзывчивая женщина, мне не хотелось ее тревожить, тем более что угроза отступила, во всяком случае временно. Опять же, будучи монахиней, она не носила с собой ручных гранат, которые очень бы мне пригодились. С ними на обратном пути в аббатство я бы чувствовал себя намного увереннее.