Полярный круг - Юрий Рытхэу

Иван вышел вместе с Наноком на улицу.

Яранга стояла рядом. Рэтэм был аккуратно подоткнут, и вся она была ладная, аккуратная, ничего лишнего не было, как и полагается настоящему тундровому жилищу, которое можно очень быстро свернуть, упаковать на нарту и перевезти на новое место.

— Дед, в общем-то, добрый по-своему, — продолжал защищать своего тестя Иван. — При желании его можно уговорить. Ведь согласился же он жить сначала в селении, а сейчас уже и в дом собирается. Не очень сердитесь на него. Он скоро отойдет — так что приходите к нам еще, не бойтесь.

Нанок, растерянный и обиженный, вяло отвечал:

— Да ничего. Не беспокойтесь. Я все понимаю.

А сам переживал такую горькую обиду, которой ему давно не приходилось испытывать… Ничего хорошего в этом старике нет — это просто сумасброд, привыкший командовать и повелевать. Очень возможно, что он был когда-то владельцем большого стада, а теперь он зол на весь мир и отводит душу вот на таких, как Нанок. Нанок и на себя был сердит, вспоминая, с какой поспешностью он вышел из дома, Честно признаться: это было самое настоящее бегство. Подумав об этом, Нанок покраснел и торопливо оглянулся, словно кто-то мог подсматривать за ним.

На улице никого не было. Возле домов лежали дремлющие собаки, а далеко впереди маячила чья-то фигура. Не желая ни с кем встречаться, Нанок свернул к морю, дошел до маяка и уселся на гальку; Глядя на спокойное море, на низкий, мерный прибой, он понемногу успокаивался и начинал размышлять здраво, стараясь понять, почему так болезненно отнесся Нотанват к предложению продать ярангу.

Заполнив полевой дневник, Нанок принялся за письмо к Зине.

«Здравствуй.

У меня уже появилась потребность писать тебе. Вот прошло всего несколько дней, а я чувствую — если не напишу, мне будет не хватать чего-то важного, значительного. Я живу в Чаплино и пока ничего путного не сделал. Думал, здесь-то и осуществится моя мечта — приобрету ярангу. И возможность такая была. Живет тут один чудной старик-оленевод, Нотанватом зовут. Поставил ярангу среди домов. Через неделю переселяется к зятю и дочери. Казалось бы, зачем теперь ему яранга? Предложил за нее деньги, так он такой скандал устроил!

Здешняя заведующая отделением объяснила, что Нотанват чуть ли не первым вступил в колхоз и в партии состоит с тридцатого года. Да, есть еще такие противоречивые натуры на нашей Чукотке. Взять, к примеру, моего отца: присмотреться повнимательнее — не лучше Нотанвата.

Может быть, я уже не понимаю многого, что является естественным для старших. Вроде бы ушел немного в сторону, с другими мерками подхожу к жизни отцов.

Одним словом, Зина, у меня сегодня неважное настроение, и только сознание того, что ты будешь читать мое письмо и, возможно, посочувствуешь, утешает меня. Погода пока стоит тихая, спокойная. Часто хожу на берег моря, к маяку. Иногда там и работаю — записываю.

С утра у меня было хорошее настроение. В здешнем клубе часа три люди пели и танцевали. Это так великолепно, естественно и даже величественно! Я не хочу тебя обижать, но вашему ансамблю полезно кое-что перенять у чаплинцев.

Если не считать случая с Нотанватом, ко мне здесь относятся хорошо. Вот маленькое доказательство: я так и не побывал еще в здешней столовой — приглашения поступают со всех сторон, и я только и делаю, что хожу в гости.

Вот сейчас вернулся от Анахака. Он морской охотник. Живет с семьей в соседнем подъезде. Любопытный человек! Вот какой разговор у меня с ним произошел.

— Не обижайся на Нотанвата, — сказал Анахак. — Понимаешь, наверное, у нас, жителей Севера, совсем другое отношение к жилищу. Жилище наше — это часть нас самих, и часть родины, и часть нашей земли. И вот представь себе ты продаешь часть самого себя или часть собственной родины. Как это называется? Поэтому так сильно расстроился старик.

— Но люди все равно покидают яранги. Я знаю — срывают их бульдозерами, сжигают. Я же прошу ярангу на благородное, нужное всем людям дело — в музей… Ничего не понимаю. Случалось ведь и такое, когда яранги уступали, отдавали другим.

— Но не продавали, — заметил Анахак. — Дарили, как дарят добро, улыбку, как говорят хорошее слово. Твоя ошибка в том, что ты сразу предложил деньги. А надо было хитро подойти, сказать, мол, вот, старик, ты получаешь такую комнату, люкс-ярангу из дерева, уступил бы мне, бедному ученому человеку, свое жилище… Вот я вроде бы нормальный человек… Кончил семилетку, но дальше учиться не захотел, хотя способности у меня, говорят, были хорошие. Особенно память — все без труда запоминаю. Иногда это даже мешает: думать не надо, напрягаться, вспоминать. Но как представил, что уеду на несколько лет от Чаплино, от моря, от вельботов, от зимней охоты, — стало тоскливо. А когда переселялся из нынлю в дом, хоть и радовался, а где-то немного было грустно. Хотя прекрасно знаю: самый плохой деревянный дом все же лучше яранги… А ты предложил Нотанвату купить у него ярангу. Ты прямо не то что пальцем, а кулаком ткнул человеку в самое больное место».

Нанок задумался. Как же закончить письмо Зине?

«Вот такие у меня дела. Очень жаль, что нет возможности получить ответ от тебя. Но, надеюсь, когда мы встретимся, ты ответишь на мои вопросы.

До свидания.

Максим Нанок».

Нанок заклеил конверт, надписал адрес, положил письмо на видное место, чтобы утром не забыть отнести его на почту, и улегся в постель.

Утром Нанок пошел на берег. Его остановила Раиса Петровна.

— У вас, Максим, теперь будет сосед по комнате. Вон он идет!

Нанок замер от удивления: на берег спускался Георгий Сергеевич Менов, его профессор, известный эскимолог, один из первых русских учителей в Чаплино.

— Из Провидения на райкомовском газике приехал, — сообщила Раиса Петровна.

Профессор долго шел к Наноку, потому что его то и дело останавливали, здороваясь с ним, — ведь почти все, кто собрался на берегу, — были его бывшие ученики. Расспрашивали о здоровье, о работе.

— Здравствуй, Нанок, — поздоровался профессор. — Ты прекрасно выглядишь — загорел, поздоровел. Заезжал я в Анадырь, был и вашем музее. Слышал о твоих делах. Надежда Павловна просила передать, что они готовы продлить командировку, если в этом будет необходимость.

— Спасибо, — поблагодарил Нанок. — А как вы?

Последние годы Менов тяжело болел и лежал в больнице: сердце.

— Как видишь, прекрасно перенес перелет Москва — Анадырь. Милый Нанок, теперь путешествие на Чукотку — одно удовольствие. Помнишь, рассказывал, как добирался сюда в первый раз? Полтора месяца сидел во Владивостоке, потом на ледоколе «Красин» пробивался до бухты Провидения. Была уже середина сентября: сопки в снегу, холодно. Высадились в Чаплино — там единственным европейским домиком была лавка американского торговца… А всего наше путешествие из Ленинграда до Чаплино заняло почти три месяца. Перелет от Москвы до Провидения — шестнадцать часов!

Подошел старик Ятто и разговорился с профессором.

Раиса Петровна с оттенком восхищенной зависти сказала Наноку:

— Мне бы вот так разговаривать по-эскимосски, как Менов. Я все понимаю, но редко говорю.

— Ну это вы зря, — заметил Нанок. — Надо стараться как можно больше говорить. Я так изучал английский. Теперь свободно читаю, да и говорить могу.

Нанок учился грамоте по букварю, составленному Меновым, и, по правде говоря, в детстве считал автора давно умершим. Такое представление объяснялось тем, что как-то Нанок попал в библиотеку на маяке и стал расспрашивать смотрителя об авторах многочисленных книг, выстроившихся в ряд на деревянных, хорошо обструганных досках. Почти на все вопросы о том, где живет этот или тот писатель, смотритель отвечал: «Он давно умер». Так у Нанока сложилось грустное убеждение, что авторами книг, как правило, являются давно умершие люди. И он впоследствии очень обрадовался, узнав, что Менов жив.

Георгий Сергеевич Менов, как и его товарищи Петр Яковлевич Скорик, Иннокентий Степанович Вдовин, Георгий Алексеевич Меновщиков, был на Чукотке человеком легендарным.

По рассказам дедов и бабушек, когда-то учившихся у первого русского учителя, Нанок создал себе образ педагога той поры, когда жители Наукана знали о новой жизни куда меньше, чем нынче об обратной стороне Луны.

Наукан стоял лицом к Берингову проливу, на виду у проходящих кораблей, и американские торговцы, шнырявшие в те годы по беззащитным берегам Чукотки, часто бросали якорь именно здесь. Торгуя с эскимосами, рассказывали о страшных делах, которые якобы творили в стране новые хозяева России — большевики. Науканцы представляли большевиков в облике сказочных жестоких чудищ. Когда Менов сошел с парохода и объявил, что он большевик, один из науканских стариков громко воскликнул: «Он еще очень молодой! Рога не успели вырасти!» И жители Наукана и Менов потом со смехом вспоминали эту первую встречу. Больше всех смеялся тот старик, кстати, одним из первых севший за парту в вечерней школе для взрослых, чтобы научиться, различать и наносить следы человеческой речи на белую бумагу. Но бумаги тогда было мало. Каждый клочок был дорог. Найти бы сейчас тетрадку, которую Нанок видел в детстве у своего деда, сшитую из листков чайной обертки крепкими нитками, свитыми из оленьих жил.