Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1 - Анатолий Мордвинов

В этом отношении «революционеры» 1905 года, подстрекавшие к железнодорожной и почтовой забастовке, как это ни кажется странным, действовали себе во вред, были более шаблонны и менее находчивы, чем их предусмотрительные товарищи 1917 года, не только захватившие дороги и телеграф в свое ведение, но и взывавшие к их усиленной деятельности.

Эти «товарищи» более понимали обывательскую психологию.

Правда, на стороне бунтовщиков 1917 года было больше самоуверенности, почерпнутой якобы «из всеобщего сочувствия», и они с весьма небольшой решимостью вырвали это вспомогательное оружие из рук растерявшегося правительства.

Первые, до такой, основанной на ложном представлении самоуверенности еще не доросли и поневоле ограничились лишь вредной для самих себя полумерой.

Но как в том, так и в другом случае, то есть говоря о правительстве или революционерах, хочется заметить, что с обеих сторон, в особенности в дни смуты, когда все понятия извращены до смешного, придается слишком много веры в силу и значение этих современных средств сообщения.

Достаточно вспомнить радость революционеров временного правительства 1917 года, когда, желая не допустить страшный для них Георгиевский батальон генерала Иванова на соединение с верными войсками в Гатчине, они повалили на железнодорожный путь около Семрина (всего 2-3 версты от Гатчины) два товарных поезда и были крепко убеждены, что теперь Иванов уже не прорвется через такое заграждение.

Как ни странно, но и такой военный человек, как генерал Иванов, пошел навстречу этому ребяческому убеждению и спокойно повернул вспять к станции Дно. А между тем стоило ему не думать о железной дороге, поваленных поездах и снятых стрелках, а просто, высадившись у Семрина, пройти на своих ногах эти короткие 2-3 версты, как через 45 минут он был бы уже в Гатчине. Впрочем, не одни поваленные поезда помешали генералу Иванову исполнить поручение, возложенное на него государем. Подобную задачу мог бы выполнить с полнейшим успехом и всякий решительный, воодушевленный человек с военными знаниями даже самого простого рядового солдата36.

Невольно вспоминается и другой случай в те же позорные дни, когда даже главнокомандующий Северным фронтом и его начальник штаба были убеждены, что взбунтовавшийся в Луге ничтожный гарнизон (кажется, одна рота и автомобильные части) не пропустит по рельсам через эту станцию ни императорский поезд, ни многочисленные эшелоны полевых войск, двинутые тогда по приказанию государя на усмирение бунтовавшего Петрограда. Это обстоятельство – или, вернее, предлог – заставило приостановить начавшееся уже тогда движение войск, сулившее несомненный успех37.

Объяснить подобные случаи возможно действительно только лишь смутой, то есть полным потемнением в умах, а с этим и забвением долга.

Беспорядки 1905 года начались в виде какого-то тяжелого предзнаменования, до сих пор недостаточно разъяснимым выстрелом из салютационного орудия картечью по водосвятию на крещенском параде, на котором присутствовал государь38.

В то время я был полковым адъютантом и, вынеся свой кирасирский штандарт из зал дворца, находился в числе адъютантов остальных воинских частей в самой середине сквозной беседки-часовни, устраиваемой ежегодно со времен Екатерины II, как всегда, на льду у проруби Невы против Иорданского подъезда Зимнего дворца.

Его Величество и великие князья стояли во время молебствия немного поодаль, налево от знамен и штандартов, довольно заметной издали отдельной группой.

Государыни императрицы, великие княгини и все остальные собравшиеся на высочайший выход, смотрели на эту красивую церемонию из окон дворца.

В то время как митрополит погружал святой крест в воду, раздался обычный салют с верхов Петропавловской крепости и из полевых орудий батареи гвардейской конной артиллерии, находившейся около Биржи. Одновременно со звуком салюта мне послышалось какое-то шуршание по льду, небольшой треск сверху, и я почувствовал, как что-то пронеслось около меня.

Я поднял невольно глаза вверх, думая, что это, вероятно, падают обломки от неудачно пущенной ракеты. Но никаких обломков я не заметил, как не заметил никакого смущения и среди остальных – молебствие продолжало совершаться в прежнем торжественном порядке.

Государь спокойно приложился к кресту и неторопливо, своей обычной походкой, обошел вместе с митрополитом окропленные знамена и штандарты.

Лишь по окончании всей церемонии, когда мы возвращались обратно во дворец, я заметил, к моему изумлению, несколько окон в нем разбитых, а поднимаясь по дворцовой лестнице вместе с другими, услышал как кто-то, волнуясь, говорил:

– Какое чудо, что мы все остались живы… ведь по нас стреляли самой настоящей боевой картечью, а поранили только глаз одного городового да, говорят, пробили знамя морского корпуса… Воображаю, какой переполох должен был быть в залах у дам…

Действительно, это было чудо, так как иначе назвать его нельзя. Возвращаясь с выхода домой, я прошел осмотреть беседку на Иордани. Весь низ ее около льда был густо изрешечен картечными пулями. Очень много из них попало и в верхнее строение часовни, в купол, а также и в средние окна дворца.

Как при таком густом и широком разлете картечи не оказалось ни одного попадания ни в находившегося внизу у льда духовенства, ни в стоявших в середине беседки людей, ни в образах около купола, приходится объяснить лишь одним промыслом Божьим[2].

В дворцовых залах, полных народа, также никто не пострадал, и особого смятения благодаря звуку салюта, заглушившего звон раз битых стекол, не произошло.

Картечные пули, достигнув дворца, видимо, были уже на излете и, пробив стекла, упали у самых окон; лишь немногие из них докатились до середины Николаевского зала.

В тот вечер, возвратившись с выхода, Михаил Александрович находился совершенно один в Гатчинском дворце. Одиночество в связи с этим событием его, видимо, тяготило; он позвал меня обедать к себе и показывал мне одну из таких пуль, которую он подобрал во время обратного выхода с Иордани в одной из зал дворца.

Пробив только стекло, она сохранила свою прежнюю форму.

Великий князь, рассказывая мне о полном спокойствии, проявленном государем, сам был, видимо, очень удручен. Ведь стреляла в нас благодаря какому-то, если не несчастному, то, во всяком случае, совсем непонятному случаю боевым снарядом одна из батарей той гвардейской конно-артиллерийской бригады, где государь и сам великий князь проходили свою учебную службу, и этот выстрел не только мог сказаться громадным несчастьем на многих присутствовавших на молебне, но, несмотря на благополучный исход, сулил, конечно, и очень суровую кару хорошо знакомым ему офицерам.