Соблазн быть счастливым - Лоренцо Мароне

– И хорошо делает, – соглашается Перотти, – искренность помогает нам жить лучше!

Мне бы очень хотелось сбежать подальше от этой светской беседы, только вот Данте продолжает держать меня под руку даже крепче, чем этого требует ситуация, – как будто мы с ним едем в вагоне метро и рядом с нами нет поручня, чтобы за него ухватиться. Он взволнован, я это вижу по тому, что он беспрестанно мигает – этот тик у него с детства. Для родителей очень удобная штука – его выдавала даже самая невинная ложь. Я помню, как Катерина хотела отвести его к «специалисту», в то время они так назывались: слова «психолог» не существовало или, во всяком случае, оно считалось слишком «сильным». Если ты тащил своего ребенка к психологу – это значило, что он псих, тут уж ничего не попишешь. Совсем другое дело, если ты отводил его к специалисту. Данте в итоге не пошел ни к тому, ни к другому. И вот вам результат.

Не представляю, как я должен продолжать беседу, в которую меня втянули против моей воли. К сожалению, мне нужно научиться принимать тот факт, что с Данте у меня не получается быть самим собой – я никогда не знаю, что мне говорить и что делать.

К нам подходит Звева и берет меня под вторую, остававшуюся свободной, руку. Даже не знаю – то ли мои дети думают, что я уже настолько впал в маразм, что и на ногах не держусь, то ли, наоборот, это им самим все еще нужна моя поддержка.

– Папа, я ухожу. Тебя подвезти?

Молодчина, Звева, ты пришла как раз вовремя!

Я прощаюсь с Данте и его чрезмерно любезным приятелем и усаживаюсь в машину.

– Спасибо, ты меня просто спасла, – прерываю я молчание, пока греется мотор.

– Нельзя же быть таким нелюдимым. Данте был очень мил, выставка чудесная, и художник действительно хороший. Тебе бы следовало просто гордиться своим сыном!

– А кто тебе сказал, что я им не горжусь?

– Значит, ты не в состоянии этого показать.

– Так и есть, я не могу этого показать, я просто на это неспособен.

– Тебе нравится так думать, это очень удобно.

Я откидываюсь затылком на подголовник, прикрыв глаза. У меня начинает болеть голова от одной только мысли о необходимости вступать в очередную дискуссию с моей дочерью. К счастью, она смотрит на дорогу и не раскрывает рта, хотя распирающая ее изнутри обида проявляется в резких движениях, когда она нажимает поворотники или переключает скорость. При всех моих недостатках я считаю, что я – человек спокойный, меня трудно разозлить или вывести из себя. Но вот Звева – такое впечатление, будто она сердится на весь мир. Наверное, это из-за упоминания об искренности в нашем разговоре с дружелюбным художником-геем. Да, потому что он тоже гей – как и многие из тех, что присутствовали на выставке. В любом случае, я говорил, что Звева не слишком искренна сама с собой, и поэтому в ней копится злость и отрицательная энергия. И тут уж ничего не поделаешь, для нашего организма злость – навроде дерьма: отходы жизнедеятельности, которые нужно из себя исторгнуть. Для моей дочери я выступаю отличным слабительным.

– Слушай, а почему бы тебе не поменять работу? – спрашиваю я немного погодя.

Она поворачивается ко мне с еще более напряженным лицом:

– В честь чего это я должна поменять работу?

– Чтобы стать счастливее.

Я ждал, что за этим последует взрыв гнева, но Звева внезапно улыбается. Во всяком случае, она еще умеет удивить старика, который давно уже разучился удивляться.

– Папа, тебе всегда все кажется таким легким. «Ты несчастлива? Так смени работу, мужа, детей». Но все не так просто, как ты это изображаешь.

– Это потому, что ты еще молода: когда стареешь и понимаешь, что времени у тебя остается мало, то даже не представляешь, насколько просто становится что-то менять.

Она не отвечает, и я, отвернувшись, смотрю на дорогу и думаю о Данте и о том, как мерзко я себя чувствую после того, как его увидел. Данте для меня – как зеркало в спальне Россаны, безжалостно отражающее все мои несовершенства.

– А твой брат, – возвращаюсь я к разговору, – он, по-твоему, счастлив?

– С чего вдруг у тебя все эти вопросы о счастье?

– Я бы хотел видеть, что вы довольны своей жизнью.

– Нет, неправда, просто ты чувствуешь себя виноватым.

Да, так и есть, она права. Звева – крепкий орешек, и она не боится меня, как боится ее брат. И потом, она – адвокат, выводить врунов на чистую воду – часть ее работы.

– В любом случае, не беспокойся: хоть и без твоей помощи, мы все равно чего-то добились в жизни, – продолжает она, похлопав меня по коленке.

– Ты, как всегда, очень любезна.

– Если тебе не хочется выслушивать некоторые вещи, то не задавай вопросов. Ты всегда молчал и всегда был всем доволен, так и продолжай.

Мы уже приехали, мне нужно выходить.

– Во всяком случае, я думаю, что он доволен жизнью.

– Почему он не говорит мне, что он не такой, как все?

– Ты опять за свое? Не втягивай меня в то, что меня не касается!

Затем она чмокает меня в щеку. Это ее способ показать мне, что я ее уже достал и мне пора выметаться из машины. Выйдя и закрыв за собой дверцу, я стучу костяшками пальцев по окну машины. Жду, пока Звева опустит стекло, и просовываю голову в салон.

– Скажи мне правду – этот любезный художник, изображающий Супермена в мини-юбке, это его друг?

– Пока, пап, – говорит она и поднимает стекло. Машина трогается с места.

Да, это его друг. Я распахиваю дверь подъезда и вызываю лифт. По крайней мере этот Лео Перотти очень вежливый и улыбчивый. Этих качеств Катерине хватило бы, чтобы им очароваться. Но вот я свою невестку представлял себе совсем иначе. Но жаловаться не приходится – во всяком случае, он хотя бы не лысый и не мохнатый.

Мое фиаско

У одних людей жизненный путь прямой, у других – более извилистый. Моя жизнь, вне всякого сомнения, относится ко второй категории. Не так часто случалось, чтобы я точно знал, чего я хочу и как достичь своей цели, в большинстве случаев я просто плыл по течению. Дело в том, что с самого детства я понял, что для того, чтобы следовать мечте, ты должен быть готов чем-то жертвовать, хотя бы своим свободным временем; мне же никогда не хотелось ничем себя обделять и уж тем более лишаться свободного времени. Многие мои школьные товарищи в результате стали заниматься тем, к чему стремились – вернее сказать, чего желали для них их родные. Но у моих родителей не было в отношении меня никаких