Новые праздники - Макс Гурин

XXXVI

Мне несладко пришлось в ту позапрошлую зиму. Имярек приехала 29-го декабря, а уехала 19 января, ровно за десять дней до моего дня рождения. Мы выебали друг другу мозгА до изнеможения. Я чувствовал, что начал безумно раздражать ее. Вторым моим чувством была все нарастающая к этой, опять же безумной, женщине Любовь. (С, любимая, я, можешь не сомневаться, отлично понимаю, что я тебе не пара, как и никому другому тоже, и мой долг, пока я не нагрузил своей хуйней все человечество, собирать манатки и валить в скит.)

Особенно мне было печально от очень мужчинской хуйни, что во все свое пребывание на родине Имярек «дала» мне всего два раза, хотя и в том и в другом случае при первой возможности. Она все-таки ещё не до конца разобралась в своих чувствах и потому в день отъезда не нашла в себе сил отказать мне в ожидаемом от нее удовольствии: за пять-десять минут перед тем, как выйти из своей зеленоградской квартиры, которая, подобно тому, как территория иностранных посольств является территорией соотвествующего государства, и поныне является территорией Обетованной Земли, Имярек позвонила мне сказать «до свидания», «я люблю тебя», «ты мой любименький-прелюбименький». Мне хотелось плакать, хоть я понимал, что это хуйня, как и вообще весь это гребаный мир.

Она уехала, а я остался вместе с Серегой хуярить этот блядский евроремонт. Имярек настолько ещё, видимо, хорошо ко мне относилась, что даже несколько раз звонила мне по нашему рабочему телефону. Один раз, что сообщить, что она благополучно доехала, а второй раз — поздравить меня с днем рождения и шуточно поязвить на тему нашей разницы в возрасте.

А мы с Серегой всё хуярили и хуярили, постоянно ссорясь, мирясь и пизжа о, блядь (О, блядь! О, дивный новый…), мировых проблемах, что, впрочем, не мешало работе, а если мешало, то тогда не пиздели.

Я, как истиный философ, пережил уже много разнообразных и, конечно, взаимоисключающих этапов, но в области перманентного создания столь же разнообразных и взаимоисключающих бинарных оппозиций, в сущности, на одну и ту же тему поиска Смысла Жизни, мне безусловно нет равных. Так, например, где-то, столь же уебищной, что и зима, весной девяносто шестого года, я в течение одного дня сумел довольно смешным образом развлечь двух своих соучеников по факультету прозы Литературного института имени моего любимого Горького и, естественно, также и себя самого. Днем, до творческого семинара, я сказал Игорю Зайцеву, каковой из Нижнего Новгорода родом, что я для себя делю весь массив современной литературы на так называемую «духовную прозу», в качестве каковой могут выступать и стишки, и так называемое, но уже в других отдельных случаях, «занимательное литературоведение». Ближе к вечеру, уже после творческого семинара, я, попивая кофеек в нашей столовой, каковая теперь в вечернее время называется музыкальным клубом «Forte», весьма позабавил Аню Каретникову тем, что, опять же по моему ни к чему никого не обязыващему мнению, попса — это когда ты делаешь что-то для других, а, мол, не-попса — это, собственно, самовыражение. Честно говоря, по-большому счету, мне и сейчас так кажется, когда у меня соответственное настроение. Наверное, я как всегда прав.

(Нас всех, похоже, губит то обстоятельство, что нам действительно грустно исключительно оттого, что весело не нам.)

Интересно то, что несмотря на то, что интересно то, что несмотря на то, что интересно то, что несмотря ни на что, все продолжает быть столь же неинтересным, хотя тогда я ещё не был столь несчастен и безысходно глуп и бессилен что-либо изменить, како сейчас, я уже имел самонадеянность полагать, что я не то, чтоб на краю, а уже падаю в адову пропасть. Ибо именно тогда-то, той хуевой зимой я и написал хоть и смешной, но искренний рассказ «Повсеместное отсутствие»:

Со мной давеча приключился сомнительный епизод. Проще сказать, судеб волею непреклонной в следующей ситуации оказался некто Максим.

Спросил его получеловечек ехидный и не просто так, а облеченный властью реальной: «Тебе, Максим вдохновенный, выпала честь определить направление будущего развития мира. То есть, давай-ка сейчас, Максимка, наметим с тобой, что оставить, что выкинуть, какое новое нам воссоздать. Ты ведь, я знаю, всю свою жизнь прожил в ожидании этой минуты. Давай-ка теперь, что хотел!»

И я, как вы догадались уже, совершенно неоригинально получеловекушку пристрелил, потому что не знаю давно, как надо, чего хочу, зачем вообще; и люди, которые лезут с такой ерундой в мою чистую пустоту, омерзительны мне и не ясно мне же их предназначение в жизни моей. Проще сказать, полулюди подобные не укладываются у меня в голове.

Давно уже все желания мои меня раздражают, потому что пред их лицом предстаю я обыкновенным мужчинкой с амбициями и вообще человеком, что означает, что во глубине своей удивительно чистой душонки имеются претензии какого-то трансцендентного свойства, и тут уже раздражению моему нет предела, ибо люди, имеющие трансцендентные претензии, не возбуждают во мне ничего, кроме недоумения и искреннего сочувствия неисправимому их уродству, равно как и все прочие люди, что, в свою очередь, пахнет каким-то романтическим изоляционизмом, будто я — Лермонтов какой недоразвитый.

То есть, не я — недоразвитый Лермонтов, а Лермонтов — какой-то недоразвитый человек, зацикленный на своем члене, коему я подобен. То есть, не члену… А впрочем, и ему и Лермонтову во совокупе.

И тут мне опять начинает навязчиво хотеться, чтобы меня «усыпили», подобно неизлечимо больной собачонке, с которой столь у многих что-то такое трогательное связано было.

Но в ту же секунду слишком нечеловеческий стыд охватывает, извините за выражение, все моё существо. Я начинаю думать о теле.

Кто, кому предназначено свыше, возиться с нетолстой, но все-таки тушей моей? Опять ничего нельзя избежать…

Можно сказать понятней: я очень устал влиять на людей. Я что-нибудь скажу, а они думают. По себе знаю. Я что-нибудь осуществлю, а они непременно и, в общем-то, даже невольно выводы сделают. По себе знаю.

Вот и смерть моя (тихая-тихая) обязательно на кого-нибудь повлияет, воли моей супротив, неизбежно поможет кому-то что-то понять. Экая мерзость!.. Бр-р-р!..

Да. Неизбежно сие.

Об одном прошу тебя, Господи! Сделай так, чтобы то, что поймут люди благодаря моей смерти, оказалось какой-нибудь малозначимой ерундой, а ещё лучше — заведомо ошибочным ума заключением…

Январь 1996

Такая вот хуйня. Странно да? И я очень заебись помню, как мне однажды позвонил Женя Панченко, наш бывший вокалист бывшего и безвозвратно почившего Другого Оркестра, и я ему сказал, что собираюсь завязывать с музыкальным творчеством, и, видимо, с литературкой также.

Уже давно при этом даже с ИмЯречкой обсуждал я свой жизнепроект: уехать на хуй в дервеньку одну под Суздалем и никому более не ебать мОзги, а тихо любить свою Возлюбленную и не иметь с этим ебаным миром ни хуя общего. И я уже ждал в расчете на этот мудрый поступок нашей с Серегой зарплаты за наш последний евроремонт, и считал деньги и возможности.

То есть, блядь, было искреннее ощущение, что баста, что говно уже со всей очевидностью в амброзию никакую, мало-мальскую даже, не превратится. И это единственный был вариант в той ситуации разлуки с Любимой, каковая грозила (тогда ещё только грозила) стать вечной по причине того, что хотя вне всяких сомнений писатель я охуенный и композитор тоже себе ничего, и родиться бы мне не в нищете и без связей (или хотя бы пораньше осознать, что это именно так) — имел бы хуеву тучу шелестящих ценных бумажек я и был бы счастлив сам, как гордо звучащему Человеку и надлежит, да ещё и выебанную Жизнью ИмЯречку б осчастливил и показал ей, как прекрасен этот мир, как прекрасна выебавшая ее Жизнь, во что, конечно, к принятию решения о собственной эвакуации из зоны говна, я абсолютно не верил, — прозябаю я вместо всего этого в тотальном Пиздеце и доныне, как пресловутый воз, который никакая коалиция мифологических зверей не в состоянии сдвинуть с места.

Однако, как вы уже, видимо, догадались, ряд как всегда именно смешных и никаких других по своей характеристике обстоятельств помешал исполнению этого спасительного для всех плана. Ради изложения всех этих обстоятельств я и затеял весь этот, блядь, роман, и в очередной раз надеюсь, что начну излагать их «самую суть» уже завтра и уже в следующей главе. А сейчас я буду ночной канал «Плэйбоя» смотреть, а потом спатеньки и «баюшки-баю-баЮ», если вы, конечно, помните Мусоргского, и, конечно, на эту зашифрованную баюбаюшную хуйню мне, непокорной золушке, так же надеяться не приходится. Гудбайте, как говорил мой однокурсник по Пединституту, ныне ди-джэй «Радио 101», Димочка Широкий, ибо кто его знает, так тот понимает, что он и впрямь мальчишка неузенький. (А ты, Калинин, прав, что мне сказать нечего. Только тебе тоже, о чем ты хорошо знаешь, ибо более чем не дурень мытищинский.)