Бурлаки - Александр Спешилов

— Пятьдесят три!

— Балда! — кричал старший техник. — Езжай обратно. Тебе, Васька, после работы триста кольев вытесать для пикетов. Понял?

Василий и в веслах часто путался. Ты, скажем, уже опустил весло в воду, а Василий только еще соображает; ты вытаскиваешь весло, а он свое сует в воду. Грести с ним на пару было сплошным мучением.

Плохой был матрос Василий Вятский, но товарищ самый душевный. Он никогда не унывал, с его добродушного лица, изъеденного оспой, никогда не сходила веселая улыбка. За «здорово живешь» чинил он нам сапоги, неграмотным чувашам писал письма, кипятил для нас чай, мыл полы в каюте, таскал из леса пахучий багульник и на ночь раскладывал под нары.

— Гнус эту траву терпеть не может. Все передохнут, — объяснял он нам, — и клопы, и прочие.

Вечерами после чая мы забирались на нары… Над дверью тускло маячил фонарь. За окном брандвахты плескалась вода, под нарами скреблись мыши. Василий сидел в углу у единственного столика за своей вечной работой. Раздавался храп уснувшего товарища. Василий со смехом говорил:

— Отдирай, примерзло. Храпит, как богатырь. Молодчага!

Я терпеть не мог храпа и тыкал новоявленного богатыря под бок. Тот сопел носом. А Василий одобрительно замечал:

— Так-то лучше.

После второго тычка наступала тишина.

— Совсем хорошо… У нас в стары годы был один такой шерстобит. Ходил по деревням и кричал: «Нет ли, тетки, шерстку бить…»

Так начинался рассказ. И мы не спали до полуночи, слушая Вятского, забывая усталость и не думая о завтрашнем дне.

В сентябре, когда уже полетели белые мухи, на брандвахту приехал Василий Федорович Сорокин.

— Доброго здоровья, честные господа… Да тут все знакомые, почти сродственники… Как наворачиваешь, Вьюгов? И Ховрин здесь. Вырос, большой вырос. А приятеля твоего, старшину косорылого, тово… заарестовали. Потому что пленных нехристей оберегал. Они у наших детей кровушку проливают, а он… Всех их надо бить, топить, ядрена-зелена…

Сорокин расправил рыжую бороду на обе стороны и спросил Вьюгова:

— Как бы мне начальника увидеть? Господина Попова Василия Сергеевича?

— У себя в каюте сидит, — ответил водолив. — Только тебя и дожидается.

Сорокин сделал вид, что не понял насмешки.

— Что ты говоришь? А я думал, его благородие позабыл уж Василия Сорокина. Помнишь, Ховрин, он к нам на карчеподъемницу с последней комиссией приезжал. Угостил я еще его. Дожидается, говоришь? Спаси его Христос.

Сорокин в сопровождении водолива направился в каюту старшего техника. По пути вытряхнул на кухне из мешка пару гусей.

— На гостинцы его благородию к празднику покрова пресвятой богородицы, — объяснил он поварихе.

На другой день на брандвахту приехал с ящиком и котомками кудрявый парень в городском пиджаке, в брюках навыпуск и расположился у нас в каюте. Верхняя губа у него, как-то странно вывороченная, казалась двойной.

Глазки маленькие, острые, как у ужа. Вошел Вьюгов и познакомил нас с новоприбывшим:

— Новый матрос это будет — Сорокин. Маленько вам потесниться придется… Тебя, Васька, начальник зовет.

Василий ушел к начальнику. Наследник Василия Федоровича Сорокина ради встречи поставил нам бутылку вина, выложил колбасу на закусочку и каравай белого хлеба.

— Папаша у нас, они строгие, — говорил о себе новый матрос. — Вызывают они меня из города. Я на «Сахалине» в благородном заведении служил половым. Война, дескать, приезжай, Аркаша. Года идут, и тебя, дескать, могут к воинскому начальнику призвать на предмет выполнения воинского долга… Мы, сами знаете, воевать непривычные. Прямой разор хозяйству. А от казны, слышь, нынче на войну не берут. Приказ такой вышел…

«Вот, — подумал я, — как воюют сорокинские наследники за веру, царя и отечество».

Василий Вятский возвратился от начальника и стал собирать свое имущество.

— Ты куда, Василий? — спросил я.

— Не знаю. Уволили.

— Как уволили? За что?..

В течение недели выгнали с брандвахты чувашей. На смену им напринимали разных богатых мужичков. Сменили чертежника Колокольникова, смирного, тихого человека. Дошла очередь и до меня. Пьяный Вьюгов сунул мне паспорт, трешницу денег и заявил:

— Очищай койку!

— Почему?

— Давай выкатывайся. Сколько времени робишь на брандвахте, хоть бы косушечку поставил своему водоливу. А с Аркашкой Сорокиным у нас, знаешь, какая дружба. Киндербальзамом третьего дня пользовал.

Собрал я свою бурлацкую котомку и вышел из каюты.

Серая тусклая погода. Моросит дождь со снегом. По Каме шлепает плицами грязный пароходишко — тянет за собой открытую барку с кирпичом. На ветру под дождем стоит на корме бурлак в рваном зипунишке. Такой же, как я…

Меня вывезли на пустой берег.

— Счастливо оставаться, — пробурчал Вьюгов.

И я остался один на берегу глухого плеса. Сел на пенек и стал думать, что же мне делать. Пришлось, идти на ближайшую пристань. А до нее не меньше двадцати верст.

С трудом доплелся к вечеру до пристани. Конечно, промок до ниточки.

С каким удовольствием снял я с плеч котомку в пассажирской каюте дебаркадера и протянул мокрые ноги к чугунной печке, в которой весело потрескивали сосновые дрова.

В каюту входили все новые и новые пассажиры. Скоро стало душно и жарко. Я уступил место другим промокшим пассажирам.

В каюте ожидали парохода крестьянки, которые везли молоко в город, безработные, татары, солдаты. У стенки, на грязном полу, сидели две старушонки и без умолку тараторили. Безногий солдат с протянутой рукой стучал костылем и просил:

— Подайте увечному воину на пропитание.

Я дал ему десять копеек. Солдат поблагодарил, сел на дрова у печки и стал говорить о войне:

— Измена! Нас не проведешь. Патронов не дают, а стрелять велят. В болоте генерал Самсонов всю армию утопил.

На груди солдата блестели два «Георгия».

— За что награждение получил, землячок? — спросил я солдата.

— За храбрость. Я офицера из огня вынес, а ногу потерял.

К нашему разговору прислушался человек в рабочей одежде.

— Герой, значит! — сказал он. — За офицера пострадал. А пенсию тебе офицер не назначил?..

Раздался привальный свисток. Пассажиры ринулись на палубу.

Подошел пассажирский пароход. В крышу дебаркадера ударилась тяжелая шишка «легости». Матрос вытянул чалку и закрепил на деревянной стойке…

Пароход уже стал давать отвальные свистки: первый, второй. Я толкался среди пассажиров и никак не мог решить, ехать мне на этом пароходе в город или податься в верховья. Кто-то толкнул меня в плечо и крикнул:

— Ишь, растопырился на дороге! Стань в сторону или проходи на пароход.

Толпа подхватила меня и по узким мосткам протолкнула на пароход.

Я занял место в четвертом классе. После отвала по палубе прошел матрос и прокричал:

— Господа пассажиры! Кто не имеет билетов, пожалуйте за билетами!

Я купил билет до Перми.

На открытой корме до костей пронизывает холодный ветер. Иногда из облаков сыплется и стучит по обносам крупная, как горох, снежная крупа.

На луговом берегу сиротливо стоят голые черемухи. На приплеске лента желтых листьев, которые где-то в верховьях, может быть, только вчера слетели с прибрежных ивняков, а сегодня река выбросила их на мокрый песок. Скоро они почернеют. Прибудет вода и смоет их с приплеска. И слизи не останется.

Холодно, но с палубы я не ухожу. Хочется досыта наглядеться на родную Каму последний раз в эту навигацию.

Вспомнилось время, когда с бурлацкой котомкой за плечами я первый раз уходил на Каму. Как не хотелось тогда расставаться с поселком на увале! Но вот ушел и привык к бурлацкой жизни. Теперь с Камы уходить не хочется.

Надоедливо стучит паровая машина. Из трубы вместе с дымом вылетают искры и гаснут за кормой.

Я стоял на ветру до тех пор, пока берега Верхокамья не скрылись в вечернем тумане.

Грязно осенью в Перми. Ветхие дощатые тротуары прогибались под ногами и брызгались мутной жижей. Во многих местах прохожие переходили через дорогу по дощечкам и кирпичам.

У меня в кармане было рублей двадцать, что я сэкономил в последнюю навигацию. Прежде чем искать работу, решил устроиться куда-нибудь на квартиру. В поисках ее обошел почти весь город. В центре хозяева не давали мне и порога переступить. Подводила моя котомка и бурлацкая одежда. Со мной не разговаривали, а прямо перед носом закрывали двери на крючки.

Наконец в одном месте мне посоветовали:

— Ты на Данилиху иди. Там, слыхать, золоторотцев пускают, а здесь город, а не Данилиха — поганое место.

Я отправился на окраину.

На воротах одного ветхого дома увидел наклейку: «Требуются одинокие квартиранты». Это мне и надо было. Постояв немного у ворот, я по скрипучему крылечку вошел в темные сени и уперся прямо в дверь. Услышал окрик: